Креативы Старого Семёна

Потом они эмигрировали. И перворазрядница Вера играла за сборную своей новой страны на Олимпиаде. Чуть ли не на первой доске. И набрала 50 процентов. Причем победила нескольких известных шахматисток. Правда, Филипп был тренером женской сборной...

Где они теперь, что с ними?

В семидесятые годы одним из самых популярных советских изданий была «Литературная газета». А читать ее начинали с последней страницы. Это был отдел юмора – Клуб «Двенадцать стульев». Печатались там маститые советские сатирики, иногда помещал свои шуточные стихи Валентин Берестов, публиковались молодые Горин, Арканов, Измайлов, Александр Иванов – всех не перечислишь. И был там, на этой странице, маленький раздел – «Фразы». За одну фразу-остроту платили пять рублей. Это я знал точно, это мне рассказал приятель Бориса Б., поэта-сатирика, постоянного автора последней страницы «Литературки». А Борис часто приходил в «Эрмитаж» поиграть блиц.

Мысль об этих сумасшедших и вместе с тем легких деньгах меня не покидала. Одна фраза – пять рублей! А если десять острот? Ну хотя бы пять для начала. И я стал придумывать смешные фразы. Долго мучился, чтобы не сказать - тужился. Придумал, кажется, три или четыре. Смутно помнится одна: «Зачинатель броуновского движения».

Набравшись храбрости, подошел я к поэту, только что расплатившемуся с партнером за проигрыш. Играли они по-крупному, Борис отдал рублей пятьдесят.

— Вот, фразы сочинил, не послушаете?

— Давай! – нехотя согласился он. Послушал и сказал:

— Не пойдет.

И пошел вместе с партнером пить коньяк на веранде ресторана.

Тем дело и кончилось. А жаль. Деньги-то были очень нужны. Да и фразы вроде были ничего, не хуже, чем у людей.

Они играли друг с другом бесконечные матчи - популярный в шестидесятые годы спортивный телекомментатор Дальвий Хван и немолодой преподаватель математики Юзеф Ананьевич Михайлович. Дальвий почти всегда был пьян. Михайлович - всегда трезв. Матчи сопровождались обоюдной руганью. Михайлович ругался разнообразно. Дальвий отвечал одной и той же немного загадочной фразой: "Михайлович - растлитель малолетних девочек". Назавтра всё повторялось. И так изо дня в день.

В несколько неожиданном контексте обнаружил в сети имя покойного литератора Александра Александровича Лациса. Оказывается, он доказывал, что Троцкий – прямой потомок Пушкина. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом нет. Лацис был склонен к парадоксальным идеям. Ему, например, принадлежит версия, что «Конька-Горбунка» на самом деле написал не Ершов, а Пушкин.

В семидесятые годы я немного общался с Лацисом. Иногда встречал его в ЦШК, но чаще всего – в «Эрмитаже». Летом он ходил туда чуть не каждый день. Играл блиц, всегда с одними и теми же партнерами – людьми немолодыми, как и он.

В «Эрмитаже» все друг про друга что-то знали. Мне было известно, что Сан Саныч – литератор, иногда печатается в шахматной прессе, иногда – в «Литературной газете», что-то там про Пушкина. Видел я, что живет он бедно, что одевается плохо, что выражение лица у него не то что злое, нет, скорее обиженное. Говорил Лацис немного отрывисто, резким тоном, я его даже немного побаивался. Старался не попадаться ему на глаза, только здоровался.

Но однажды прочел я в «Шахматах в СССР» замечательный рассказ Лациса – о том, как он в детстве, в тридцатые годы, увлекался шахматами, мечтал стать гроссмейстером. И как родственники повели его домой к Ласкеру, и Ласкер посмотрел его партию и сказал ему (цитирую по памяти, журнал у меня не сохранился):

— Я не советую вам посвящать свою жизнь шахматам. Вы, видимо, способный юноша, а в жизни есть много и других интересных занятий.

И как он, юный Лацис, сначала очень расстроился, а потом понял, что Ласкер прав.

Собственно, дело было даже не в самой этой истории, а в том, что она была замечательно написана. И я осмелел, подошел к Сан Санычу и сказал ему, что вот, прочел ваш рассказ, это здорово, мне очень понравилось, спасибо вам и т.д.

Он мне что-то ответил своим обычным резким тоном, я уж и не вспомню, кажется, жаловался, что из рассказа выбросили какой-то кусок. Но я видел, что ему приятно, что его читают, что текст его нравится. Пусть какому-то там юноше, щенку, собственно.

И сейчас, вспоминая этот давний, ничтожный, в сущности, эпизод, я все же даже немного горжусь, что подошел, что преодолел свою юношескую застенчивость и сказал ему то, что сказал.