Мэлор Стуруа - Жизнь и смерть Джона Леннона

Внешне, казалось, ничто не предвещало кризиса. «Битлзы» были на вершине славы. Они словно нашли незыблемую формулу успеха — заветный философский камень, превращающий все в золото. Диски, которые они напевали и записывали, расходились в миллионах экземпляров и неизменно возглавляли списки наиболее популярных пластинок. Вчерашние «ливерпульские шаромыжники» стали почтенными мультимиллионерами. Их музыка получила всеобщее признание. Ее исполняли Бостонский симфонический оркестр и джаз-банд Дюка Эллингтона, ее вводили в балет и бродвейские мюзиклы Баланчин и Роббинс, ее пели с эстрады Фрэнк Синатра и Элла Фитцджеральд. Она, эта музыка, стала героем мультипликационных фильмов и газетных комиксов, голливудских павильонов и детских площадок, вторглась в моды журналов и в журналы мод, в живопись и архитектуру, в мир рекламы, наркотиков, секса, короче, стала неотъемлемой частью современной западной культуры и образа жизни. В то время как скульптуры президентов США и премьер-министров Англии вносились и выносились из Музея восковых фигур мадам Тюссо, изображения «битлзов» стояли непоколебимо, словно они были слеплены не из податливого воска, а высечены из скалы Гибралтара. Расхожая мудрость подсказывала: так держать, от добра добра не ищут.

Но художник лишь тот, кто ищет. Для художника успокоиться — значит умереть. В этом суть древнегреческой легенды о Пигмалионе. Когда боги, вняв его мольбам, оживили созданную им скульптуру прекрасной девы, он лишился созидательного дара. Он стал счастливым любовником, мужем, семьянином, всем чем угодно, но заплатил за это способностью творить. Нечто подобное происходило и с «битлзами», и Джон Леннон первым почувствовал это, разглядев за туманом коммерческого успеха и давящей, как крахмальный воротничок, респектабельности предательские скалы, на которые неслась их желтая подводная лодка, влекомая течением всеядного и всепоглощающего быта, капитулянтского, как «чего изволите», и сытного, как рагу из кролика. «До нас никто и пальцем не смел дотронуться. Брайан (Эпстайн. — М. С.) вырядил нас в костюмы и так далее, и мы имели «агромадный» успех. Но мы продались. Наша музыка стала мертвой, и, чтобы сочинять ее, мы умертвляли и самих себя», — с горечью признавался Леннон.

Продюсеры и публика ждали и требовали от «битлзов» все новых и новых «йе, йе», впервые прозвучавших в песенке их далекой юности «She Loves You». И ох как трудно было сказать «нет, нет» этим «йе, йе», столь дорогим и как воспоминание, и как дойная корова, одновременно сентиментальным и доходным! Пол, Джордж и Ринго продолжали цепляться за «йе, йе», Джон восстал против него. Его уже не удовлетворяло поверхностное привнесение ритмов и идиом блюза и народной музыки в рок-н-ролл, а тем более подчиненное, подсобное положение слова в песне. (Кстати, Леннон всегда настаивал и подчеркивал, что он поэт. Его отношение к слову было новаторским и в стихах, и в прозе. Он искал и находил в нем новые грани, неожиданные, незатасканные. Его две книги — «In His Own Wrirte» и «A Saniard in the Work», — носят явный отпечаток творчества Льюса Кэррола и Джеймса Джойса, пропущенного сквозь горнило современной поп-культуры.)

В одном из последних интервью Леннон вспоминает о своих спорах с Бобом Диланом: «Дилан вечно говорил мне: «Прислушивайся к словам, парень». Я отвечал: «Не могу, я прислушиваюсь к звучанию». Но затем я переломил себя — стал человеком слова». Перелом — переход от «йе, йе» к сложным балладам, сложным по своей словесной фактуре и содержанию, все более философскому и социальному — начался под влиянием американской агрессии во Вьетнаме. Вот что рассказывает по этому поводу Леннон:

«В течение нескольких лет, когда мы ездили по всему миру с концертами, Эпстайн категорически запрещал нам говорить хоть что-нибудь о Вьетнаме и войне, отвечать на вопросы, связанные с ними. Но однажды во время очередных гастролей я сказал ему: «Молчать больше нельзя. Я буду отвечать на вопросы о войне. Мы не можем игнорировать ее». Я считаю абсолютно (подчеркнуто Ленноном. — М. С.) необходимым, чтобы «битлзы» определили свое отношение к этой проблеме».

Так возникла «Революция». История записи этой песни весьма поучительна. Она драматически свидетельствует о том, как новое содержание таранило старую форму, опровергало и отвергало ее. Тема Вьетнама и войны не влезала в узкие рамки «йе, йе», о ней нельзя было говорить походя, приплясывая — два притопа, три прихлопа. Пол Маккартни и Джордж Харрисон были против «Революции». Их смущал ее «мессидж», т. е. сигнал-послание, смысл. В качестве компромисса они настаивали на ее исполнении в быстром темпе. Леннон возражал, ибо быстрый темп не позволял слушателю вникнуть в суть «мессиджа», осознать его. Танцевальность, бравурность выхолащивали и облегчали «мессидж», делали его несерьезным, неглавным, побочным. Пол и Джордж настояли на своем, объясняя «политические завихрения» Джона «блажью», которую ему якобы прививала Йоко Оно, вознамерившаяся стать пятым «битлзом» и даже стелившая с этой целью постель прямо в их студии звукозаписи!