Михаил Азаров - Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

«Ницца, 29 января 1873 г.

Милая моя женушка, тяжело мне без тебя; ты стала для меня необходимостью и я, кажется, умер бы от более долгой разлуки с тобой. Вообрази себе контраст. В среду в Петербурге зима и снег, а в воскресенье в Ницце жара, апельсины и фиалки. Таким представляется мне наш переход от земной юдоли к небу. Желаю только, чтобы в ожидающих нас горных садах ты была бы всегда со мной, и никто не мог бы нас разлучить.

Здесь, на земле, мы, кажется, не рождены для совместного счастья. Если бы ты знала, как я страдаю, думая о нашем будущем… Никогда я не считал себя способным к такой страсти и чувствую, что она последняя… В Париже шел снег, бульвары были отвратительны… Во время пути ничего интересного, за исключением разговора с двумя типичными французами — морским офицером и отставным унтером из африканских шассеров. Старый солдат с яростью говорил о Бонапартах, проклинал Базена и на мой вопрос, думает ли он, что французам удастся отомстить пруссакам, сказал со слезами на глазах:

«О, как я желал бы родиться русским, господа! Как я завидую сожжению Москвы! Как я хотел бы видеть Париж испепеленным. Теперь эти бульвары, театры, нарядные люди и все это великолепие столицы — наш стыд! Это разлагающаяся Франция. Мы, как древние римляне: пришли варвары, от них откупились, и они ушли; но они вернутся и уничтожат нас!

Здесь меня приняли радушно, но немножко, как погибающего… Как знать? Может быть, я и в самом деле такой, лишь бы ты для меня не погибла… При тебе я способен на великие дела, без тебя, если бы нас разлучили, будь уверена, не вернусь в Россию к своему великокняжескому посту, но или пойду на смерть, или убегу в Америку, чтобы жить с тобой.

Мой ум, сердце и душа, все принадлежит тебе, за исключением долга службы, которая зовет меня, и до тех пор, пока умеют ценить ее.

Твой душой и телом Н.»

«Ницца, 31 января 1873 г.

Письма твои, милая моя женушка, сводят меня с ума… Смешно сказать, но ничто не пробуждает во мне столько гордости и высокомерия, как любовь женщины, избранной мной из толпы. В моей недолгой жизни у меня было немало связей, которым многие могли бы позавидовать, но они длились не более нескольких дней, тогда как мое чувство к тебе будет иметь влияние на всю мою жизнь. Такие чувства, как тебе известно, не в моде. В них, может быть, нет шика, но что до этого!

Пусть, если угодно, смеются над нашей связью. Признаюсь, что я в тысячу раз более дорожу расположением моего «Менекена» (имя его собаки), чем уважением наций и обществ всего мира… Большую часть дня я провожу у своей мамаши; она очень больна, и я стараюсь развлекать ее. Здесь уже поднят вопрос о прекрасной принцессе и даже сочинили для меня письмо. Я покажу тебе его в Петербурге. Я не возражаю, потому что это вызовет еще больший скандал…

Думай чаще обо мне и это принесет мне облегчение… Твой. Н.»

Приехав в назначенный день, я встретила его в Луге. Он привез мне множество подарков — турецкий ковёр, купленный на деньги, выигранные им в Монако, свертки золотых монет с печатью того же игорного дома, букеты фиалок, апельсины на ветках, сорванные в саду где умер наследник русского престола (Великий князь Николай Александрович, 1843-65 гг.).

Быстро промчались счастливые дни, настало время разлуки. 15 февраля он пошел прощаться с родственниками, а затем мы встретились в Петропавловской крепости, где Николай хотел перед отъездом поклониться праху своих предков; у гробницы Петра Великого он вручил мне крестик и взял с меня клятву не забывать его. Заехав ко мне, он дал подробные наставления, как вести себя, написал свое завещание, отрезал прядь моих волос и положил в медальон, который носил на шее. Я была настолько потрясена, что рыдала, он обнял меня и тоже заплакал. В эту минуту, быть может, он думал и об отставке, но в России нельзя идти против воли государя.

В 6 часов великий князь должен был обедать у отца и прямо оттуда ехать на вокзал.

С дороги он присылал мне письма и телеграммы:

«Саратов.

Дорогая душка Фанни Лир, не могу выразить, что я почувствовал, когда поезд тронулся из Петербурга, и мой отец и кавалергарды обнажили головы и перекрестились. Мне казалось, что меня хоронят… Во время пути разговоры шли все о войне. Надеемся, что будем иметь дело с туркменами, народом, умеющим хорошо и стрелять годным к бою. Спрашиваю себя, может ли женщина любить меня настолько, чтобы не забыть после шести месяцев разлуки? Дай Бог, чтобы это было так»…