Александр Формозов - Рассказы об ученых

Из догм ГАИМК'а, минуя всю сумму фактов, неизбежно проистекают основные выводы Григорьева: «Сущность ошибок Н.И. Вавилова в том, что он разделяет точку зрения индоевропеистского языкознания… Реакционная шовинистическая западноевропейская лингвистическая теория производит индо-германцев от какого-то индогерманского пранарода, индогерманской расы» (С. 11). «Н.И. Вавилов следует индоевропеистической «теории» миграций, насквозь лживой и шовинистической» (С. 16). «Остаётся пожалеть, что весьма популярный в СССР академик, чрезвычайно полезный в сфере своих собственных ботанических исследований, став на индогерманскую миграционистскую точку зрения, объективно поддерживает реакционную школу в социологии, как отечественную, так и заграничную» (С. 21). Этих тяжких прегрешений не случилось бы, если бы Вавилов немного подучился у великого теоретика Н.Я. Марра и овладел марксизмом. А так Вавилов оказался ничем не лучше прочих буржуазных специалистов, которые, как правило, «или вовсе не пользуются диалектико-материалистическим методом в своих исследованиях, или сдают свои позиции перед лицом буржуазной науки, относясь к ней недостаточно критически» (С. 22).

Этим содержание брошюры и исчерпывается. Никаких своих идей о центрах происхождения культурных растений или о возникновении земледелия у Григорьева не было. Каждому непредубежденному читателю ясно, что это сочинение несерьёзно, ненаучно. Не забудем, однако, когда оно появилось. В 1932 году высказанные в печати обвинения звучали очень грозно.

Как же надо понимать соотношение раннего и позднего творчества Г.В. Григорьева? Первое, что приходит в голову: юноши часто бывают задиристы, склонны к критиканству и, не имея хороших руководителей и опыта собственной работы, порой начинают свой путь с публицистически броских, но пустопорожних выступлений. Потом умнеют, видят свои промахи и создают нечто действительно оригинальное и нужное. В данном случае такое объяснение не годится. В 1932 году Григорьев отнюдь не мальчишка, ему 34 года и подготовка у него весьма солидная. Разгадку надо искать не столько в личности автора, сколько в ситуации, сложившейся в советской археологии тридцатых годов.

Академия истории материальной культуры была основана в 1918 году на базе Императорской Археологической комиссии и вслед за тем более десятилетия работала примерно в том же духе, что и археология, искусствоведение, ориенталистика дореволюционного времени [140]. В 1929 году, в «год великого перелома», ГАИМК, как и все гуманитарные учреждения, решили коренным образом перестроить. В состав Академии ввели С.Н. Быковского, Ф.В. Кипарисова, А.Г. Пригожина и других деятелей, не имевших ни к древностям, ни к науке вообще никакого отношения, но способных провести любую кампанию политического толка, возглавить борьбу, поднять ярость масс и т. д., и т. п. Для учёных началась тяжелая полоса. Более половины (60 человек) старых сотрудников уволили, кое-кого и выслали в административном порядке. Научные труды не печатали. Молодежь подталкивали к нападкам на учителей, коллег, товарищей. Особенно отличились в этом А.Н. Бернштам, П.И. Борисковский, Е.Ю. Кричевский. За ними-то и тянулся молодой ориенталист Г.В. Григорьев.

Так продолжалось пять лет, пока в 1934 году не были опубликованы известные решения партии и правительства о преподавании истории. Социологическую школу Покровского объявили антимарксистской. По достоинству оценили фактологическое направление. Быковского, Кипарисова и Пригожина расстреляли. Историческая наука в СССР возродилась. Археологи тоже смогли вернуться к более или менее нормальной жизни – раскопкам, изданию материалов полевых исследований. Не сомневаюсь, что Григорьеву это пришлось больше по душе, чем выискивание методологических ошибок у этнографов и ботаников. Он приступил к изучению среднеазиатских городищ, сделал интересные находки, пытался исторически осмыслить добытые факты. Если бы не война, он, несомненно, достиг бы многого.

Но война ворвалась в жизнь. Туберкулёзника Григорьева не мобилизовали, но вместе со многими ленинградцами он участвовал в возведении укреплений и других оборонительных предприятиях. Осенью 1941 года вместе с двумя сотрудниками ИИМК'а – A.M. Беленицким и Е.Ю. Кричевским – Григорьев был занят работой такого рода. В минуту перекура Георгий Васильевич произнёс неосторожную фразу: «Всё это бессмысленно, скоро мы все умрём с голоду». Через пару дней он исчез, а Беленицкого вызвали в Большой дом. Много лет спустя Александр Маркович рассказывал мне, как он шёл по опустевшему городу, с остановившимся транспортом и трупами на улицах. Год назад его переполняли бы страх и волнение, а сейчас он испытывал чувство глубочайшего равнодушия. Ему тоже казалось, что конец близок, и не всё ли равно, каким он будет. Даже мысль о том, что Женя Кричевский в очередной раз настрочил донос на своего товарища, не очень трогала.