Эстер Гессен - Белосток — Москва

Лично у меня тоже было в те дни приключение, стоившее мне много нервов. В первые несколько дней при немцах я не выходила из дома, но потом это мне ужасно надоело, и я упросила родителей отпустить меня ненадолго к жившей поблизости подруге. И вот я иду по улице Сенкевича, одной из самых больших и красивых в городе, собираюсь свернуть в ближайший переулок, как вдруг рядом со мной останавливается машина, дверца открывается, и два немецких офицера затаскивают меня внутрь. Я чуть не умерла от ужаса, уверенная, что пробил мой смертный час. Но офицеры и не думали меня убивать, наоборот, спросили, понимаю ли я по-немецки. Ну а поскольку идиш в сущности жаргон немецкого языка, то любой владеющий им может объясниться и на немецком. Эти офицеры, как оказалось, тоже об этом знали. Все еврейские магазины в городе были закрыты, а владельцы польских магазинов не понимали, что нужно немецким покупателям. Поэтому немцы стали ловить на улицах прохожих евреев и брали их с собой в магазины в качестве переводчиков. Позже я узнала, что то же самое довелось пережить еще нескольким моим знакомым сверстникам. Словом, мы побывали в нескольких магазинах, и я, придя в себя, довольно сносно справилась с переводом, а немцы, сделав свои покупки, оставили меня просто на улице и уехали. Домой я, разумеется, вернулась полуживая и до прихода Красной армии уже носа за порог не высовывала.

В конце концов, обе стороны, немецкая и советская, договорились относительно Белостока, немцы ушли, уступив место Красной армии. Советские солдаты появились в городе еще до ухода оттуда частей вермахта, и толпы горожан, вышедших на улицы, с изумлением наблюдали, как приветливо те относятся друг к другу, как спокойно и беспрепятственно, на глазах у бойцов и командиров Красной армии, немцы вывозят из города все, что их душе угодно. Их наполненные неизвестно чем, но уж точно не оружием и боеприпасами грузовики один за другим не спеша двигались по мостовым, и это продолжалось до позднего вечера. Зато назавтра, когда мы проснулись, оказалось, что немцы уже убрались. Начиналась новая жизнь, о которой никто из нас не имел точного представления, поскольку, с тех пор как мы себя помнили, действительность за восточными рубежами была покрыта мраком неизвестности. Никто там не бывал, никто ничего не рассказывал. Газеты, если не ошибаюсь (по молодости лет я не очень внимательно читала прессу), стали более или менее подробно писать о Советском Союзе только в 1937 году, когда началось то, что мы теперь называем сталинским террором, а тогда именовалось московскими процессами. Помню, как мои родители с изумлением рассуждали о том, что многие советские руководители партии и правительства попали в тюрьмы по обвинению в шпионаже, ну а когда на процессах они начали один за другим признавать свою вину и рассказывать подробности собственной шпионской деятельности, никто у нас уже этому не верил и люди только гадали, как удалось заставить подсудимых так себя оговаривать. Я была просто потрясена, когда, приехав в 1940 году в Москву, где продолжались аресты, суды и казни, обнаружила, что никто не сомневается в вине осужденных. Уже потом, спустя годы, я поняла, что правительственным сообщениям верили далеко не все, просто никто не осмеливался высказывать вслух свои соображения. Но я до сих пор убеждена, что сомнения испытывало только старшее поколение. Мои же сверстники — а я не знала среди них буквально ни одного, у кого в семье не было бы арестованных близких или дальних родственников, — дружно заверяли, что партия и следственные органы не могут ошибаться. Раз человека арестовали, значит было за что.

Но тогда, в октябре 1939 года, никто еще об этом не думал, всем нам было интересно, каков на самом деле этот загадочный Советский Союз и как сложится дальше наша жизнь. Первые дни были веселыми и праздничными. На городских площадях и в парке установили киноэкраны и бесплатно крутили фильмы. По улицам гуляли красноармейцы и командиры, вступали в разговоры с прохожими, и все наперебой рассказывали, какая счастливая у них страна и как все мы будем отныне счастливы. В общем, каждый военный исполнял роль агитатора. Жители города, разумеется, расспрашивали их без конца, и через несколько дней мы уже знали, что у них на все вопросы один ответ. О чем бы их ни спросили, ответ звучал: «У нас все есть». Шутки ради их начали спрашивать, есть ли у них холера, чахотка и т. д. Не очень понимая вопросы, да и не особенно вслушиваясь, они твердили как заведенные: «У нас все есть». Ну и тогда у белосточан начали зарождаться первые сомнения, которые еще больше усилились при виде алчности, с какой бойцы, в особенности командиры и их успевшие понаехать жены, набрасывались на товары в магазинах. Они скупали все. Причем происходило это так: военный входит в магазин и спрашивает, например, есть ли в продаже сорочки. «Есть», — отвечает продавец. «Дайте, пожалуйста». — «Сколько?» — «Все». И так на каждом шагу. Владельцы магазинов изо дня в день поднимали цены, но на то, чтобы их сравнять с советскими, им явно не хватало воображения. Нашим «освободителям» казалось, что они все приобретают едва ли не даром. В связи с этими покупками мне вспоминается один забавный эпизод. Недели через три после начала новой жизни в Белосток приехал, кажется из Минска, театральный ансамбль и начал выступать в здании городского театра. Назавтра после первого спектакля ко мне заходит мой одноклассник и говорит: «Пошли сегодня со мной в театр. Повеселишься всласть». Я отвечаю: «Что это ты надумал? Мы ведь не знаем языка, ничего не поймем». — «Ты уж поверь мне! Для этого зрелища знания языка не нужно». Итак, вечером мы с ним приходим в театр. Большинство публики составляют советские командиры с женами. И что оказалось? Все эти жены щеголяют в длинных шелковых ночных сорочках, приобретенных в белостокских магазинах. Они думали, бедняжки, что это вечерние платья. Местные жители хохотали до слез, но ничего не говорили. Только спустя пять или шесть дней кто-то сжалился и объяснил одной из «модниц», в чем она ходит. Сорочки из театра исчезли.