Татьяна Маврина - Цвет ликующий

Я нашла свою новую тему не сразу. Как-то раз, проезжая по Сретенке, из окна автобуса я разглядела церковь XVII века, спрятавшуюся среди домов и заборов. Ее шатровая колокольня стояла прямо на улице. В Пасхальные дни на ее колоколах виртуоз-звонарь (говорили, что это был брат профессора консерватории А. Ф. Гедике) наигрывал «Сердце красавицы». Колокольни уже не было, да и церковь могла погибнуть от бомбежек. Чем я могу помочь красоте? Надо скорее зарисовать все, что сохранилось в Москве, подумала я, пусть хоть на бумаге останется. Не подвела меня Сухарева башня, сказала, куда смотреть. Я стала чуть не каждый день ходить по Москве и потихоньку рисовать.

Заново открывала я для себя любимую еще со времен Нижнего старую русскую архитектуру. Часто заходя в чужие подъезды, быстро зарисовывала только что увиденное по памяти. В 1943 году чтобы рисовать на улице, нужно было получать в МОССХе разрешение властей со всеми нужными печатями. А если попадешь все же в милицию, секретарь МОССХа — милая Кира Николаевна Львова — обязательно вызволит. Можно было рисовать подробнее, листы побольше, бесстрашия тоже. Исходила все возможные улицы, дальние края, чаще пешком. Всю войну рисовала Москву, скопилось очень много акварельно-гуашевых листов на пьющей краску серо-голубой бумаге или картонках.

Расскажу немного об этом времени. 1941 год в Москве бомбежки, затемнение окон, фонари не горят, на дорогах и тротуарах белые полосы, чтобы ориентироваться в темноте.

Еда в городе исчезла, в рыбном магазине только черная икра по 80 рублей кило, 80 рублей и картошка на базаре — с бою. Икру есть большими порциями оказалось очень противно… но и ее скоро не стало. Искали мороженую картошку и что придется.

По инерции еще сохранилось хождение в гости, хоть угощение было очень убогое: котлеты из картофельной шелухи на вазелине, пирожное из кофейной гущи, чай с сахарином — но из самовара.

От дома нашего друга искусствоведа Е. Гунста расходились в кромешной темноте. Светили лишь звезды на черном небе, большие, будто близко наклеенные. Темнее неба был синий бархатный берет Н. Власова.

До сей поры невиданная красота города без огней с ночным небом. Можно было и Млечный Путь и все созвездия разглядывать. Только рисовать нельзя.

У меня сохранилась акварель нашего прощания в малом Гнездиковском переулке: синий берет нашего друга-коллекционера и звезды.

Эвакуация опустошила город. В нашей коммуналке из 14 комнат и 38 жителей осталось только 4 жилых комнаты, 10 жильцов и кошка.

Дождавшись лета, мы, забрав маму (отец умер в 1940 году 29 февраля) и рулон снятых с подрамников холстов, — уехали, претерпевая все трудности железной дороги того времени. Уехали в Троице-Сергиеву лавру, к Катиной свекрови, в ее маленький, уютный, вместительный, голубой домик над оврагом за Лаврой.

Можно было сиять от счастья. Бомбежек нет, воздушную тревогу Левитан не объявляет, огни не тушат, базар, (хоть и дорого) но торгует. А кругом красота — хоть лопатой загребай! Работать только не на чем и нечем, а так хочется все зарисовать!

Не подвели меня глаза, сказали мне куда смотреть. Я сделала выбор — моя мастерская, моя натура: улица, земля, небо и главное церкви — древнерусская архитектура может погибнуть от бомбежек в Москве.

Осенью 42-го года переехали домой. В Москве жизнь немного наладилась, дали «карточки», за обедами пешком ходили на Масловку. Купили бревна на дрова. Свалили их прямо в комнате, там же пилили, кололи, из экономии топили печурку-буржуйку как и все.

Рисовать в Москве начала потихоньку, незаметно. Первая церковь была загородная, за Останкиным, заросшим лесными колокольчиками в те годы. Красная с золотой головкой. Потом осмелела, и пошли улицы, сначала ближайшие, потом дальние. Все пешком.

Наброски делала часто вслепую, водя карандашом по картонке в кармане пальто, потом в чужом подъезде дорисовывала по памяти и уже дома завершала дело красками и пером.

Рисовала запоем, каждый день, а дома делала акварели и гуаши. За два года — 1942–1943-й — собралось много церквей, монастырей, Кремль со всех сторон, старинные дома — сизифов труд!

Недаром Камю сравнил нас, художников, с античным Сизифом, который в Аиде, без неба и времени, занимается своим камнем, не требуя награды. Так и художники за свой камень не требуют награды.

Рука сама начинает рисовать, писать, а потом уже и голова этим заражается. Всё начинается с кисточки или карандаша, пера.

И память развилась за годы рисования на улице очень сильно. Стала вторыми глазами. А чтобы не было заучиванием наизусть — делаю с натуры кроки обязательно.