Коко Шанель - Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой

Мне наплевать на всех остальных, даже тех, в ком текла одна со мной кровь! Самобичевание иногда приносит утешение, бывает, когда хочется ковырять и ковырять рану, чтобы вдоволь насладиться причиняемой болью. Когда доходишь до невыносимых ощущений, рану приходится залечивать.

В Париже творилось что-то невообразимое — все куда-то бежали, на улицах держалась вонь от горящих на окраине складов, этот мерзкий запах проникал даже в закрытые окна, ни один магазин или ресторан не работал нормально, город сошел с ума. Вот когда я порадовалась, что успела закрыть ателье.

Что делать в обезумевшем городе? Я тоже сбежала.

Это сумасшествие длилось всего пару месяцев, но его хватило, чтобы осознать, что прежней жизни уже не будет. Меня прозвали коллаборационисткой, а потому сейчас никто не поверит, что, услышав о капитуляции, я проплакала целый день, ведь это означало, что мой любимый Париж надолго станет городом с военными порядками. Я хорошо помнила, как он выглядел после предыдущей капитуляции… Ну почему французы умеют долго кричать о патриотизме и так быстро сдаются перед грубой силой?

Я надеялась, что смогу спрятаться в Кобере в замке, купленном для Андре, но ничего не получилось. Там было невыносимо скучно, все говорили об ужасах оккупации, при этом весьма весело проводя большую часть времени в ресторанах. Но главным оказалось не это — мой дорогой Андре попал в плен, и его требовалось немедленно вызволять.

Делать это, сидя в Кобере или Виши, невозможно, нужно возвращаться в Париж. Позже надо мной немало смеялись из-за поспешного бегства и не менее поспешного возвращения. Что ж, кому очень смешно, кто не испытал на себе этот ужас огромной толпы, которой не пробиться на юг, негде ночевать и негде поесть, может считать, что я просто съездила проведать Кобер и Виши, потому что стояла хорошая погода.

В Париже на каждом шагу красные полотнища со свастикой в белом круге. Потом они как-то нивелировались, перестали так сильно бросаться в глаза, но это когда открылись магазины и рестораны, а сначала на фоне закрытых витрин черные свастики были особенно заметны. На «Ритце» тоже! Отель приглянулся немцам, и они решили его заселить. Охрана, те же флаги…

Мои вещи не выбросили, потому что чемоданы попались на глаза какому-то начальнику, в мирное время дарившему своей жене «Шанель № 5», однако сам номер оказался занят. Можно бы поселиться еще где-то, в полупустом Париже жилья достаточно, но внутри что-то уперлось, а еще Бой твердил, что я упряма,

как осел. Казалось, если сейчас уступлю свое место в «Ритце», то вообще уступлю немцам. Упрямство толкнуло меня согласиться на две маленькие комнатки с ванной и окнами на рю Камбон.

Я поселилась в одном отеле с оккупантами! Ах и ох! Предательство, никак не меньше! Коллаборационизм! Как можно?!

Если уж так ужасно жить и работать с ними рядом, может, было бы лучше вообще не пускать немцев в Париж? Сначала проиграли все, что можно, а потом ужасаются. Чем обвинять всех, кто не захотел ложиться и умирать в знак протеста против оккупации Парижа, не лучше ли задаться вопросом о том, что должны делать эти люди? Бежать из города куда глаза глядят? Сидеть в своих квартирах, закрывшись на сто запоров, и пухнуть от голода? Но у них дети, а даже если детей нет, людям нужно что-то кушать, на что-то жить, что-то делать, в конце концов! От того, что на флагштоках полотнища со свастикой, обеды и ужины никто не отменил, но на них надо заработать, а чтобы работать, требовалось получить разрешение у администрации. Почему это называлось «сотрудничество с оккупантами»? Дайте другую администрацию, и люди будут сотрудничать с ней.

После освобождения Парижа, говорят, в городе на площадях устраивали показательные наказания женщинам даже не проституткам, а тем, кто спал с немцами. Их брили наголо, раздевали и со злорадными воплями в таком виде водили по улицам.

Я против оккупации, потому что это все равно был не Париж, не наш замечательный Париж. Но почему те, кто эту оккупацию допустил и бросил парижан на произвол судьбы, считают себя вправе строго спрашивать с оставшихся?

У меня работал только магазин, где продавали духи, парфюмерию и аксессуары. Очередной парадокс: почему производить духи можно, а продавать их нельзя? Не потому ли, что фабрики принадлежали евреям, а магазин мне? Я плевала на любую критику и попыталась наверстать то, что поневоле упустила за предыдущие годы. Знаете, что я делала? Ни-че-го! Редкая возможность побездельничать.