Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Джеймс Крокетт, уроженец штата Теннесси, был очень энергичный, подвижной человек лет пятидесяти. Он относился ко мне с большой симпатией и создавал прекрасные условия для работы.

Кроме преподавания русского языка для всех сотрудников, и работы переводчика, я брала переводы из других английских организаций, дружила с американцами, большими жизнерадостными «детьми», и каждый день мой приход на работу и уход с неё был подобен переходу границы: совсем иной мир, иные люди, иная речь и нравы.

Входя в здание посольства, я чувствовала, что «сбрасываю с плеч» чувство страха слежки за мной, я свободно говорила о чём хотела, не оглядываясь, охотно посещала все приёмы, пикники, которые устраивали американцы. По воскресеньям группа православных американцев посещала Елоховский собор, и я сопровождала их. Богослужение они слушали смиренно, иногда становились на колени и усердно молились. В эти моменты было очень трогательно на них смотреть. А потом, на пикниках, они играли, бегали, прыгали — резвились, как дети.

Американцы как-то сразу мне пришлись по сердцу. Они много мне рассказывали о своей стране, о своих родных, некоторые из них знакомились в Москве с русскими девушками (иногда не с самыми нравственными!), влюблялись в них, устраивали пышные свадьбы в том же Елоховском соборе.

Почти все они любили мне рассказывать о своих увлечениях и осаждали меня всевозможными вопросами, обращались за разными советами. Между прочим, в мою «обязанность» входило приносить им гривенники для их девушек, у которых не было телефонов, и они должны были звонить своим американским друзьям из телефонов-автоматов.

Иногда я приносила им целые мешочки гривенников, наменянных в разных магазинах. За это они дарили мне цветы и разные смешные игрушки.

Одним словом, обстановка в американской военной миссии была лёгкой и товарищеской, дышалось легко, не чувствовалось ни давления, ни гнёта. В театры ходили почти ежедневно, и каждый раз в бюро под общий громкий смех изображалось всё, что видели на очередном спектакле. На шум входил г-н Гарриман и с очень «строгим» лицом пытался «призвать к порядку», но, не выдержав, начинал сам хохотать.

В особняке в Спасопесковском переулке был кинозал, где три раза в неделю для всех сотрудников посольства и военной миссии демонстрировались американские фильмы, а для детей — их там было двое: две девочки г-на Кеннана — показывались мультипликационные фильмы.

Но когда эти детские фильмы привозили днём, во время рабочего дня, все офицеры бросались в зал, чтобы их тоже посмотреть.

Обычно г-н Гарриман заходил за две минуты до начала фильма со словами: «Как это можно во время рабочего дня»… и тут же садился в кресло и просматривал фильм вместе со всеми.

Вот такая непринуждённая обстановка, такая лёгкость и простота отношений между послом и его подчинёнными, мне очень нравилась у американцев. Ничего похожего на то, что существует в советской системе: высокомерие начальства и сухое, бездушное отношение к нижестоящим, отсутствие искренних дружеских взаимоотношений между сослуживцами, скорее боязнь друг друга, чем дружба, — вот обычная, знакомая каждому рядовому гражданину атмосфера, господствующая в советских учреждениях.

Так я проработала с американцами четыре года.

В марте 1946 года мой начальник Джеймс Крокетт сообщил мне, что он уезжает обратно в США и что у него есть ко мне серьёзный разговор.

В грузинском ресторане «Арагви», в отдельной комнате, в двенадцать часов дня, в воскресенье, мы сидели с ним за столом, и он очень грустным голосом мне сказал: «Я уверен, что вас арестуют, как только я уеду, и это совсем не потому, что вы совершили преступление и заслуживаете ареста, — такова система МГБ сегодня. Мы, иностранцы, больше знаем об этой системе, чем вы, особенно люди вашего круга».

Я слушала его и старалась понять, но никак не могла согласиться с тем, что меня могут арестовать. За что? что я сделала? ведь не арестовывают ни за что…

Под конец Крокетт сказал мне, что мы с ним больше не встретимся лишь в том случае, если он умрёт, но до тех пор, пока он жив, он сделает всё, чтобы нам снова повидаться.

Как потом мне стало известно, в 1947 году, когда я уже была в Сибири, Крокетт приехал в Москву, подъехал к моему дому, три раза просигналил, как это он делал раньше, к нему вышла моя мать, расплакалась и на его вопрос, где я, сложила пальцы в решёточку, показав этим, что я в тюрьме. Крокетт схватился за голову и молча просидел минут десять. Затем уехал.