Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

В те годы в Киевском оперном театре была студия классического балета под управлением Ростислава Владимировича Захарова.

Узнав о том, что «Искра» осиротела, он собрал всех нас, проэкзаменовал и отобрал в свою студию десять девочек, в том числе и меня.

Захаров был строгим и взыскательным педагогом, он предъявлял к своим ученикам высокие требования, заставляя их много и серьёзно работать.

Маленького роста, с очень густыми бровями, всегда сосредоточенный, подвижной и изящный, он на уроках отдавал всего себя своим ученикам, ню при любой ошибке бил нас по ногам резиновой палкой.

Однако дети его любили, и после уроков он с нами смеялся, шутил и был совершенно другим человеком.

Постепенно наша семья стала распадаться. Старшие сёстры повыходили замуж, и одна из них уехала в Москву, где жил мой старший брат.

В 1926 году нас постигло большое горе: умерла моя семнадцатилетняя сестра и вскоре после неё — брат, двадцати одного года. Остались мы в Киеве с мамой одни.

Этот период моей жизни запомнился мне как нечто особенное: моя бедная мама, при которой осталась одна я, с особым жаром старалась мне внушать всё, что только могла, о жизни, о людях, о школе.

Особенно мне помнится, как она меня наставляла в том, чтоб я никогда никому не жаловалась, если мне тяжело, чтобы никому не рассказывала о своих жизненных трудностях: «Люди не любят жалких людей». Это её наставление я запомнила навсегда.

Я танцевала в Киевском оперном театре, в то же время училась в школе, и годы шли…

В 1932 году Захаров уехал в Москву, в Большой театр.

Перед отъездом из Киева он навестил мою маму и убедительно просил её не мешать моей карьере балерины, так как я действительно способная девочка, и если мама разрешит мне уехать в Москву, у меня там будет возможность продолжать заниматься с ним.

К великому моему удивлению, мама дала своё согласие, и я уехала в Москву в том же 1932 году.

Мне было тогда шестнадцать лет, и я впервые рассталась с мамой: было немного страшно, но мама меня благословила и обещала переехать ко мне.

В Москве, продолжая работать с Захаровым, я начала танцевать в Большом театре.

Один раз к моему брату пришёл в гости наш двоюродный брат и привёл с собой красивого, очень застенчивого юношу — ему было двадцать лет.

Он протянул мне руку и назвал себя: «Жан».

Я рассмеялась: «Почему такое нерусское имя?» — «Так меня мама назвала», — ответил он, и много лет спустя не мог забыть моей насмешки над именем «Жан».

Этого юношу — это был Иван Фёдорович Королёв — я видела три раза, и после этого мне объявили, что он мой жених и я должна выйти замуж за него.

Впервые в жизни я почувствовала себя несчастной, так как в Киеве остался Володя, которого я тогда любила и обещала ему выйти за него замуж, когда он кончит институт. Мы с Володей поклялись в верности, но мою судьбу решили мои родные, и я не смела им возразить.

К свадьбе приехала мама. Было много хлопот, беготни, подготовки уюта для нас, но всё это помнится мне, как в тумане, я любила Володю, молча вспоминала его каждую минуту и часто плакала.

У меня родился сын, затем дочь, затем снова сын.

Я воспитывала троих детей, танцевала иногда в двух концертах в один вечер, имела очень много друзей, жила шумно и весело — жизнь моя была интересно заполнена.

Кроме всего, в 1936 году, очень увлекаясь искусством, я подала документы на актёрский факультет Государственного института кинематографии и попала в число 13 из 1140 человек, прошедших перед комиссией.

По мастерству актёра моими учителями были Михаил Михайлович Тарханов, Григорий Львович Рошаль, Николай Сергеевич Плотников, а по классу художественного слова Владимир Николаевич Яхонтов. С этим великим артистом у меня были сделаны две сцены из «Маскарада» Лермонтова (сцена после бала и сцена смерти Нины), и я имела честь выступать с ним в концертах. Это был незабываемый, весёлый, высокоодарённый человек, но жизнь он кончил трагично: в 1945 году, через месяц после окончания Великой Отечественной войны, Яхонтов покончил с собой, выбросившись из окна своей комнаты.

Много разных слухов ходило по этому поводу, но всё сводилось к одному: ему не под силу было продолжать жить в советской системе. Всё, что его окружало, ему было невмоготу — и он не выдержал.

Сначала в Советском Союзе не слышно было о Яхонтове ни слова, никто даже не знал, где он похоронен, а в 1947 году, во время моего заточения в Сибири, в лагере, я вдруг услышала по радио: «Граф Нулин» в исполнении Яхонтова.