Павел Кочегин - Человек-огонь

На первомайские праздники Томины собрались ехать к Блюхеру в Ленинград. Но Николая Дмитриевича вызвали с лекции в Реввоенсовет республики и вручили приказ о назначении командиром 6-й отдельной Алтайской кавалерийской бригады.

…Тихий весенний вечер. Виктор Русяев и Николай Томин прошли по Красной площади около Мавзолея Ленина и Спасских ворот, постояли у памятника Минину и Пожарскому и вышли на Замоскворецкий мост. Остановились. Помолчали.

— Значит, завтра едешь? — спросил Русяев.

— Еду.

— Но есть приказ не посылать командиров в отдаленные районы, если они там уже служили.

Томин улыбнулся.

— Знаю. Откажись, подумают, что струсил, а это для меня всю жизнь страшнее всего.

— Ну, а как с партией? Здесь за тебя все поручатся. А там новые люди, опять придется ждать…

Друг задел самый больной вопрос, вопрос вопросов в жизни Томина. С юных лет он связан с революцией, с юных лет отдавал свою жизнь народу, а вот уж и гражданская война кончилась, и в этой битве не был посторонним наблюдателем, а все еще не в партии.

Опершись на перила моста, глядя на Москву-реку, Томин постоял немного молча. А потом резко повернулся к Русяеву, дрогнувшим голосом сказал:

— Нет, Витюша, опоздал я. Что скажут? Когда Советская власть на волоске держалась — не вступал, наверное, за свою шкуру дрожал. А теперь, когда победили, — запримазывался. Опоздал я, друг, опоздал…

Опять дорога, опять мерный перестук колес. Чем дальше на юг уходит поезд, тем увереннее чувствует себя хозяйкой весна. В открытое окно, вместе с перегаром угля, врывается теплый ветер, запах полевых цветов и сирени.

Крепко, по-детски беспечно спит Аннушка. Ветер играет ее непокорными прядями на висках.

Николай Дмитриевич — у раскрытого окна облокотился на раму, любуется раскинувшейся под лунным светом степью, радуется тому, с какой быстротой скорый поезд пожирает версты.

Невольно вспомнилось, как они тащились к Волочаевке, заготовляя в пути дрова для паровозных топок. В памяти ясно встали события минувших лет. Они то грудились, то рассыпались: какой-нибудь смешной случай вытеснял важное, тогда на лице Томина играла улыбка, но вот вновь хмурились брови, в сердце легонько покалывало.

Томин, оторвавшись от дум, записывает:

«29 апреля 1924 года. Дорога от Оренбурга к Казалинску.

Настроение у меня ничего, только боязно, что заболею малярией, а вообще служить на окраине тоже кому-нибудь нужно. Погода уже теплая, к полудню было жарко. Едем степью, на которой ничего не растет, кроме тощей полыни и кое-какой захудалой растительности, видимо, совершенно бесполезной. Но среди полумертвой степи местами встречаются целые полянки тюльпанов, белых, желтых и розовых. И странно смотреть на эти цветы среди этого поля, и кажется, что они искусственные, как на рынке в Москве.

У меня возникает мысль: неужели нельзя оживить эту степь, засадить ее такими растениями, которые могут здесь выжить и укрепить почву? Сосной, лиственницей или еще чем-то. И возможно, к этим лесам будет притягивать осадки, и будут дожди, и, может, этот край оживится. За станцией Аральское море встречаются большие болота с водой и камышом. Я думаю их тоже можно использовать хотя бы для разведения риса…»

Анна Ивановна проснулась.

— Отоспался бы хоть за дорогу, — заботливо-укоризненным тоном сказала она мужу. — Ни ночью, ни днем не спишь, а там и вовсе некогда будет.

— На том свете, Аннушка, отосплюсь за все, — отшутился Николай Дмитриевич.

…Самарканд. Вечер. Жара схлынула, от арыков веет приятной прохладой. Анна Ивановна и Николай Дмитриевич сидят молча на ступеньках лестницы, прижавшись друг к другу. Впереди у ног раскинулся сад — ярко-красные и черно-бархатные розы, пышные пионы, кактусы, фруктовые деревья. Прекрасный южный сад, о котором супруги знали ранее только по книгам. Но Анна Ивановна словно и не видит этой красоты: ее глаза затуманены слезами.

Обо всем переговорено, все решено. Николай Дмитриевич едет в бригаду, а когда представится возможность, приедет туда и она. В противном случае — вернется на родину, в Куртамыш.

Взглянув на часы, Николай Дмитриевич быстро встал. Поднялась и Анна Ивановна.

— Анна, милая, ты меня не провожай. Знаешь, что я тяжело переношу расставания, а тут еще незнакомый город, и мне спокойнее будет, если ты останешься в квартире, — Николай Дмитриевич обнял жену, быстро вышел, захлопнув калитку.