Александр Борин - Проскочившее поколение

21 декабря 1949 года страна торжественно отмечала семидесятилетие великого Сталина. В «Правде» были напечатаны статьи членов политбюро. Каждый из них описывал, какой неоценимый вклад внес гениальный вождь в ту или иную сферу нашей жизни: в экономику, в международные отношения, в железнодорожный транспорт.

В институте, в Большом зале имени Вышинского, состоялось торжественное собрание. Говорили речи, а затем директор института произнес вдохновенную здравицу в честь отца и учителя. Стоя, мы аплодировали.

Аплодисменты продолжались пять минут, десять, двадцать, полчаса… В президиуме никто не решался их прекратить. Я подумал, что так ведь мы можем простоять до самого вечера, и сам испугался своих мыслей.

А через несколько дней я узнал, что на директора нашего института уже поступил донос: раньше времени он прекратил овацию в честь товарища Сталина и тем сорвал собрание.

В то лето моя жизнь чуть было не пошла наперекосяк.

В июле ребята с нашего курса выехали в подмосковное Томилино, в Училище имени Верховного Совета РСФСР, на военные сборы. Вместе с нами были там и студенты Московского университета. Жили мы в палатках, носили военную форму, каждый день уходили в лес на тактические занятия, на стрельбищах стреляли по мишеням и три раза в день строем шагали в столовую, обязательно с песнями.

В первые же дни замполит приказал создать редколлегию и немедленно начать выпуск стенгазеты. Кто-то вспомнил, что я этим занимаюсь в институте, и меня тут же назначили редактором. Быстро договорились, кто напишет заметки в первый номер, но когда стали обсуждать, каким должен быть уголок юмора, возник спор. Мне показалось, что писать фельетоны и рисовать карикатуры на своих ребят не стоит, зачем им причинять неприятности, тем более и сборы-то продлятся всего три недели. Давайте просто поместим в газете рисунки из журнала «Крокодил», все будут довольны. Мне возразил студент МГУ Мильграм. Сказал, что моя позиция беспринципна, критики и самокритики нам опасаться нечего, иначе мы пойдем на поводу у лодырей и нарушителей дисциплины. Я вспылил. «Ну и прекрасно, — сказал я, — тогда делайте газету без меня». — «Значит, ты отказываешься?» — спросил Мильграм. — «Отказываюсь!» — гордо сказал я. — «Ну что ж…»

Мильграм тут же подошел к замполиту и, показав на меня, доложил: «Он отказывается делать газету». Замполит с интересом посмотрел на меня. «Отчего же?» — спросил он. Надо было срочно придумать какое-нибудь веское объяснение, и я придумал: «К сожалению, — сказал я, — я не знаю специфики армейской печати». — «Да? — спросил замполит. — А если Родина прикажет, и вам дадут оружие, вы тоже скажете, что не знаете армейской специфики?» — «Если меня призовут, — важно ответил я, — я, конечно, возьму оружие и пойду служить. Я говорю про специфику армейской печати». Замполит просто ел меня глазами. «А если Родина прикажет вам стать офицером? Там придется всем заниматься, и стенгазетами тоже». — «Профессиональным военным я не собираюсь быть, — обстоятельно объяснил я. — Государство тратит деньги, чтобы я стал юристом».

Я был горд собой, мне казалось, что я нашел очень удачный ответ и прекрасно вышел из дурацкого положения. Но не тут-то было. Назавтра состоялось комсомольское собрание. Замполит проинформировал собравшихся о том, что студент такой-то отказывается служить в советской армии. Выступил Мильграм, рассказал, как студенты возмутились отщепенцем, попытавшимся взять под защиту лодырей и нарушителей. Его поддержали еще несколько человек, главным образом, студенты МГУ, но к ним присоединился и кое-кто из наших. Выступающие говорили, что я позорю честь института и высокое звание советского студента. Решено было передать мое персональное дело на рассмотрение комсомольской организации юридического института.

Сборы между тем продолжались. Я ходил вместе со всеми на тактические занятия, стрелял по мишеням и в строю с песнями шагал в столовую. Постепенно мне стало казаться, что тучи обошли стороной, нельзя же всерьез принимать вздорные обвинения этого дурака замполита.

Но буря, оказывается, только приближалась.

Осенью, когда начались занятия, на доске объявлений появилось сообщение о том, что такого-то состоится открытое комсомольское собрание института. Шел пятидесятый год, разоблачение еврея с его антипатриотическими настроениями пришлось как нельзя кстати.

Дома был траур. Мама ходила вся в слезах и все время повторяла: «Я знаю, тебя исключат из комсомола и из института». Папа молчал.