Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин - Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Любого возьмите: получает он от царя тысячу, проживает пять, да еще нажить хочет.

Ведь в полпивную не пойдешь; обедать — все-таки у Палкина [28] Палкины — известная с конца XVIII века династия петербургских рестораторов и содержателей трактиров, славившихся блюдами русской кухни. (Прим. ред.) , да мне другой раз на перчатки три целковых надо; выходит — петля! <���…> Только бы мне вот Силу да Случай, да я таким бы взяточником стал, что с мертвого снял бы шкуру; право бы снял — потому нужда!

Обедал Кастор Никифорович не в «полпивной», как называли заведение, торгующее легким пивом, — «Сила и Случай» у прокурора были.

Отношения Сухово-Кобылина с цензурой по поводу его третьей пьесы были особыми. Цензоры отказывались даже принимать ее для рассмотрения. Резолюция министра внутренних дел Петра Валуева — «Сплошная революция» — уничтожала всякую надежду на постановку этой «комедии-шутки». Александр Васильевич десятки раз переписывал ее, исправлял, изменял отдельные сцены — но всё безрезультатно. Цензоры не желали вникать в его исправления, и всякий раз, когда он приносил пьесу, ему с порога заявляли, что разрешения на ее постановку не будет.

Сменялись цари, министры, начальники цензурного ведомства — «Смерть Тарелкина» оставалась под запретом. «Озлобление цензуры на нее большое, — писал Сухово-Кобылин в 1892 году актеру Александрийского театра Владимиру Давыдову, — она обречена на вечный запрет — то есть для меня вечный, ибо мне 74 года. Скоро умирать. Прошу Вас: помогите. Весь цензурный совет против — обращение к министру единственный исход; и мне надо — надо — успех».

Александр Васильевич пускал в ход все свои связи, чтобы передать пьесу на рассмотрение непосредственно тогдашнему министру внутренних дел Ивану Николаевичу Дурново. Одно за другим он устраивал публичные чтения «Смерти Тарелкина», на которые приглашал влиятельных лиц: камергера и редактора газеты «Гражданин» князя Владимира Мещерского, имевшего доступ к министру, журналистов, литераторов, министерских чиновников. «Я веду борьбу насмерть с цензурой, которая объявила, что она никогда не согласится пропустить третью пиэссу, — писал он сестре Евдокии из Петербурга. — Для меня составляет большую важность, чтобы вытащить мою пиэссу на сцену. Ей здесь было три публичных чтения, и она едет всё в гору. Последнее чтение (в редакции «Гражданина». — В. О) было самое удачное и можно назвать успехом. Вся задержка от цензуры. Что скажет министр, к которому я обратился с довольно резкой просьбой».

Министр Дурново, которому князь Мещерский передал пьесу с запиской Сухово-Кобылина, сказал — нет. «Пока я жив, — заявил он, — эта пьеса не будет идти ни в одном театре России!»

Две новые пьесы Кобылина были в то время уже знакомы по публикации небольшому кругу читающей публики. В 1869 году (при министре внутренних дел Тимашеве), отчаявшись провести на сцену «Дело» и «Смерть Тарелкина», Александр Васильевич добился цензурного разрешения на книжное издание своей трилогии. Допущенная к печати, она вышла в издательстве Каткова под названием «Картины прошедшего», что было непременным условием цензуры. Книга вызвала яростное озлобление и язвительные насмешки критики. Не было ни одного положительного отзыва. Во многих рецензиях звучали откровенные издевки и прямые оскорбления в адрес автора. Критика была единодушна в негодовании. Впрочем, иначе и быть не могло. Получив возможность печатно высказать свое отношение к литераторам, Александр Васильевич написал такое предисловие к книге, что даже самые сдержанные и рассудительные критики были задеты и раздражены. В этом предисловии он назвал литературную критику «литературной бюрократией» и заявил, что «класс литераторов» так же чужд ему, «как остальные четырнадцать» [29] Введенная в 1722 году таблица чинов государственной службы в Российской империи — Табель о рангах — содержала 14 классов. (Прим. ред.) . Высокомерием была пропитана каждая его строчка. Любые мнения о своих пьесах и в особенности о «Смерти Тарелкина» он заранее презирал: «…если какой-нибудь Добросовестный из цеха Критиков и приступил бы к ней с своим казенным аршином и клеймеными весами, то едва ли такой оффициал Ведомства Литературы и журнальных Дел может составить себе понятие о том равнодушии, с которым я посмотрю на его суд».