Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными

насмешками.

Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая

трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как

его называют восторженные его поклонники, о глубоко­

мысленном и гениальном поэте, каким он действительно

проявился в краткой и бурной своей жизни.

Он был шалун в полном ребяческом смысле слова,

и день его разделялся на две половины между серь­

езными занятиями и чтениями, и такими шалостями,

какие могут прийти в голову разве только пятнадцати­

летнему школьному мальчику; например, когда к обеду

подавали блюдо, которое он любил, то он с громким

криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку

в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто остав-

468

лял всех нас без обеда. Раз какой-то проезжий стихо­

творец пришел к нему с толстой тетрадью своих произ­

ведений и начал их читать; но в разговоре, между про­

чим, сказал, что едет из России и везет с собой бочонок

свежепросольных огурцов, большой редкости на Кав­

казе; тогда Лермонтов предложил ему прийти на его

квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрас­

ную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул

на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил

подать. Затем началось чтение, и покуда автор все более

и более углублялся в свою поэзию, его слушатель

Лермонтов скушал половину огурчиков, другую поло­

вину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг,

бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихо­

творца 7.

Обедая каждый день в Пятигорской гостинице, он

выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые

тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламы­

вал, но так, что образовывалась только едва заметная

трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попа­

дала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом

расползалась, и несчастные служители вынимали из

лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разу­

меется, что эта шутка не могла продолжаться долго,

и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей

виновности и невинности прислуги и расплатился щедро

за свою забаву.

Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для

верной характеристики этого странного игривого и вме­

сте с тем заносчивого нрава. Лермонтов не принадлежал

к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичу­

ющих слабости и пороки людские из зависти, что

не могут насладиться запрещенным плодом; он был

вполне человек своего века, герой своего времени: века

и времени, самых пустых в истории русской граждан­

ственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы,

юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь

в среде великосветского общества, придавленного

и кассированного после катастрофы 14 декабря, он

глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал

это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на

наше поколенье», но и в ежедневных, светских и това­

рищеских своих сношениях. От этого он был, вообще,

нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петер­

бургских салонах; 8 при дворе его считали вредным,

469

неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным

офицером, и когда его убили, то одна высокопоставлен­

ная особа изволила выразиться, что «туда ему и доро­

га» 9. Все петербургское великосветское общество,

махнув рукой, повторило это надгробное слово над

храбрым офицером и великим поэтом.

Итак, отдавая полную справедливость внутренним

побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое

отвращение от современного общества, нельзя, однако,

не сознаться, что это настроение его ума и чувств было

невыносимо для людей, которых он избрал целью своих

придирок и колкостей, без всякой видимой причины,

а просто как предмет, над которым он изощрял свою

наблюдательность.

Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лер­

монтов в присутствии дам отпустил какую-то новую

шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что

он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя

из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову

и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-фран­

цузски: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел

ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при

д а м а х » , — на что Лермонтов таким же спокойным тоном

отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удов­