Константин Симонов: Так называемая личная жизнь

На лице редактора выразилось короткое колебание. Должно быть, хотел сказать что-нибудь принятое в таких случаях: "Только поосторожнее!" или: "Не делай глупостей!" - но пресек себя.

- В самом деле, зачем время терять, поезжай. Начни с того, что могилу посмотри, пока светло. Она там же рядом, на высотке, где у них командный пункт полка.

- С этого и начну.

Лопатин, не заглядывая в тетрадь Гурского, сунул ее в полевую сумку и вышел из комнаты вслед за редактором.

У входа в дом теперь стоял уже не один, а два "виллиса". Заметив Василия Ивановича, редактор кивнул ему и, быстро пожав руку Лопатину, хотел идти к своему "виллису". Но Лопатин задержал его и все-таки спросил:

- Матвей, всего два слова. С газетой сильно расстраиваешься?

- Расстраиваются барышни, - зло ответил редактор, - Умней ничего не нашел спросить?

- Пока не нашел.

- Напрасно! - все так же зло сказал редактор. - Был лучшего о тебе мнения. Если чем и расстроен - тем, что еще не понял, каким буду начальником Политотдела. Быть хуже других не привык. А буду ли лучше других - не знаю. Издали считал, что не так трудно. А попробовал на своей шкуре - пока зашиваюсь.

- Понял. Поговорим в другой раз, - сказал Лопатин.

- Смотря о чем. Если о том, как зашиваюсь, найду время - объясню. А если о прошлом - к нему возвращаться не будем. Командир полка, к которому едешь, знает тебя по госпиталю, в шахматы с тобой там играл. И Гурского у тебя один раз видел, сказал мне об этом.

- А что еще до этого меня знал, не сказал?

- Где и когда?

- В сорок первом, в Крыму. Он у Пантелеева адъютантом был.

- У Пантелеева? Это школа хорошая. Не знал про него этого. - Матвей пошел к своему "виллису" и, уже сев, высунулся и крикнул: - За мной не пристраивайтесь, сразу развернись - и до конца улицы, до указателя.

"Виллис" рванул с места и, подпрыгивая, понесся по мощенной булыжником улице.

- А мы куда? Туда, на Шешупу, что ли? - спросил Василий Иванович, когда Лопатин сел рядом с ним.

- Туда, куда ж еще. - Лопатин вспомнил то, что давно бы уже следовало сказать Василию Ивановичу. - Вашу записку жене я передал через завгара, сам не попал к ней. Так что ответа не привез.

- Чего об этом говорить. - Василии Иванович разворачивал машину на узкой улице, поглядывая назад, чтобы не зацепить за тумбу. - Какие записки, когда - был человек, и нету!

24

Разное занимает и душу и внимание, пока подъезжаешь все ближе к передовой.

Иногда прислушиваешься к звукам боя, особенно если в них что-то вдруг меряется. А если они долго не слышны, думаешь о том, когда же прервется тишина. Хочешь не хочешь, а все равно помылить, что и ты смертен, и как раз в тишине трудней от этого отвязаться.

А бывает, что ждешь этой новой предстоящей тебе встречи с передовой больше не слухом, а зрением. Глядя по сторонам дороги, прикидываешь, во что обошлось и нам и немцам то расстояние, по которому ты продолжаешь еще беспрепятственно ехать. Считаешь и вблизи и вдали брошенные пушки и горелые танки - и их и наши - и хочешь, чтобы наших было меньше, а их больше.

Но сегодня было чувство, чем-то непохожее на все, что испытывал обычно. Потому что обычно ехал туда, вперед, к уже знакомым или к еще незнакомым людям, но к живым или считавшимся живыми. А сейчас заведомо ехал к мертвому, не к человеку, а к могиле. Думал при этом и о встрече с Велиховым, но все-таки ехал к могиле.

Может, оттого так и бросалось в глаза то здесь, то там попадавшиеся братские могилы - то сразу видные вблизи дороги, то угадывавшиеся вдалеке. Да, много могил, и почти все - братские, издавна окрещенные этим словом, так сближавшим всех, кто там, под землей, что куда уж ближе! Ближе некуда.

Война - не кладбище, а дорога, на которой почти всегда и всем некогда. Но и свои штатные могильщики есть на этой дороге - похоронные команды; и свои похоронные книги - ведомости потерь, которые пишут в каждом полку ПНШ-4 - четвертые помощники начальников штабов; среди других обязанностей лежит на них и эта - писать, когда убили, и где зарыли, и откуда родом, кому и куда посылать похоронку. Могилы общие, но в каждой рядом с другими, чужими, лежит чей-то собственный, и все чужие, лежащие рядом с ним, тоже для кого-то собственные. Это и есть война в той самой последней и долгой своей тяжести, которая потому и страшней всего, что она долгая. Войну еще, может, удастся укоротить и этим спасти на ней еще чьи-то жизни. А эту уже легшую в землю тяжесть памяти уже не укоротишь - ни письмом замполита, ни посмертной наградой, ничем.