Константин Симонов - Так называемая личная жизнь

- Не знаю, - сказал стрелок-радист, - мы еще в Минске присядем.

"Значит, не прямо", - с досадой подумал Лопатин, уже прикинувший, что они пролетят без посадки, самое большее, часа четыре с половиной, будут в Москве рано, и если он сразу застанет Нику у Зинаиды Антоновны, то увидит ее еще до обеда, для которого, заботами Василия Ивановича, у него было кое-что припасено и в чемодане, и в вещевом мешке. "Наверно, будем брать еще пассажиров", - подумал он.

Брать их было куда. На тянувшихся вдоль фюзеляжа с обеих сторон узких железных скамейках сидело всего девять человек.

"Сколько же простоим в Минске и когда полетим в Москву? А сразу ли застану ее у Зинаиды Антоновны? - снова подумал Лопатин о Нике. - И сколько она пробудет еще там, в Москве, если сказала Гурскому, что у нее всего две недели? Выходит, только два дня. А вдруг у нее что-то изменилось, и она уехала, не дождавшись?" Гурский сегодня утром рассказал, что она каждый день звонила ему в редакцию и он объяснял ей, что вызов вызовом, а корреспондента на фронте даже и по такой телеграмме иногда с собаками не разыщешь. Но это объяснял Гурский, а ей самой вполне могло прийти в голову гораздо худшее.

Он вспомнил позапрошлую ночь. Его так перетряхнуло, что - неизвестно, как там в будущем, - а сейчас хотелось побыть подальше от войны. И подальше, и подольше.

Бывает же так: весной, когда ранили, не испугался, не успел. А сейчас, когда остался цел, все равно, задним числом, страшно. И непонятно - что писать об этом рейде.

"Вот когда она уедет обратно в Ташкент, тогда и напишу. А может, не уедет? Но как она может не уехать, если там мальчик? Не могла же она сразу приехать с ним, значит, на кого-то оставила. Не хочу думать об этом: уедет не уедет, мальчик... Когда увидимся с ней, тогда и будем думать, а сейчас бессмысленно, потому что все равно ничего не способен без нее решить", - с ожесточением подумал он и, прислонившись к переборке - не спиной, которая все-таки болела, а левым плечом - так было удобней, - вытащил из полевой сумки тетрадь и карандаш.

Чем гадать, как все будет, лучше сейчас пересилить себя, чтобы на те дни и часы, которые она еще проживет в Москве, отрубить себя от войны, не быть в долгу. Может, этим умением пересиливать себя и объяснялась его так называемая работоспособность, про которую привыкли говорить в редакции. Никакая это не работоспособность, а просто нелюбовь быть в долгу!

Он раскрыл и перегнул тетрадь и, привычно подложив под нее на колено полевую сумку, заставил себя писать. Долг был важный, потому что тот разговор с Ефимовым, который он так до сих пор и не записал, был необычным. Ефимов и в былые времена разговаривал с ним откровенно, но на сей раз откровенность была из ряда вон выходящая, и разговор сидел в голове - весь, от начала до конца.

Было все это в первую их встречу, здесь в Белоруссии, после того, как не виделись с весны сорок третьего, с Северного Кавказа. Ефимов обрадовался, даже обнял, но разговаривать не стал - куда-то уезжал; сказал, что поговорят ночью, за ужином когда дела - с плеч долой.

Наступление армии за три дня до этого приостановилось, принимали пополнение и ждали подхода танков и артиллерии из резерва главного командования.

Ужинали вдвоем, с коньяком, и Ефимов, обычно пивший одну рюмку, на этот раз выпил пять или шесть. Сначала расспрашивал Лопатина, где был и что делал; две из запомнившихся за это время корреспонденции в "Красной звезде" похвалил, а одну обругал: сказал, что война в ней выглядит проще, чем есть. Потом сказал, что артиллерии снова, как и в начале наступления, подкидывают много, сколько на Северном Кавказе и не снилось, и снарядов будет предостаточно. Такая мощь, что, имея ее, постыдно не сделать всего, что предстоит. И, выпив еще рюмку, вдруг помрачнел:

- Вот только воевать кем? Раньше, бывало, кем воевать - есть, а чем воевать - нет. А сейчас иногда выходит - чем воевать, есть, а кем... Ездил сегодня из дивизии в дивизию, лично знакомился, какое получили пополнение. Оставляет желать лучшего. - Ефимов дернул контуженой головой. - Много стариков - в том смысле, что нашего с вами возраста. Много юнцов - с двадцать седьмого года. Есть, конечно, в пополнении и наш золотой фонд бывалые, из госпиталей, но при всей их готовности восвшь и дальше глядишь и думаешь: "Есть ли на тебе крест - радоваться, что они, раненые-перераненые, опять к тебе, слава богу, явились?!" - Он вздохнул и снова дернул головой. А приходится радоваться, ничего не поделаешь! И нет такого права даже после трех ранений сказать ему: "Отдохни, ты свое на передовой сделал! Теперь другие доделают, а ты побудь где полегче, хотя бы в полковых тылах".