Петр Смычагин - Граница за Берлином

Заслышав сигнал мотоцикла, я поспешил к выходу. У подъезда встретились Чумаков и Редер. Они несли все, что нужно было, чтобы по-летнему одеть мальчика.

— Ну, где ваш приемыш?

Когда мальчик вышел, старик высоко вскинул лохматые брови и воскликнул:

— О-о! Да этот парень мне знаком! Он дня четыре работал здесь на маслозаводе, а потом сбежал.

— Он не хочет сказать, как его зовут, — сказал Чумаков, обращаясь к Редеру. — Вы не знаете, как его там кликали?

— Кажется, там его называли… Максом.

— Так, что ли? — спросил Чумаков мальчика.

— Так, — ответил тихонько мальчик.

— Примерьте, но не одевайте. Сначала надо помыть его, подстричь, а потом уже одеть, — заметил я и подсел на заднее сиденье мотоцикла к Чалову. Мы поехали.

Немногим больше чем через час мы остановились около штаба полка. В этом же здании, в большом зале, который служил чем-то вроде полкового клуба, собралось уже большинство офицеров. Вскоре на трибуне показалась объемистая фигура полковника Тарутина, или бати, как его неофициально называли в полку еще со времен войны. Волнуясь, он нам рассказал, что с сегодняшней почтой на его имя пришло письмо от колхозников одной белорусской деревни… В письме содержится неприятное известие… Он часто дышал, поминутно глотал воду из стакана, утирал платком губы. В зале стояла напряженная тишина.

— Товарищи! — неестественно громко, но твердо сказал он. — Всем вам известный бывший капитан Горобский… — сделана была значительная пауза, во время которой промелькнули многие догадки. — Горобский оказался подлым изменником Родины… — По залу прокатился неясный шепот. Не было человека, которого бы не ошеломило это известие. А батя бросал слушателям в зал гневные и четкие слова.

— Изменник жил в наших рядах! Он старался вести себя так, чтобы оказаться в числе лучших офицеров полка, чтобы не было никаких подозрений. Он, видимо, хотел загладить свою вину перед советским народом. Он ловко прятался от тех, кому причинил столько зла. Но нельзя скрываться вечно. Теперь никакие заслуги не искупят, не заменят святой крови наших людей, пролитой врагом!

Командир полка прочитал большое письмо, в котором говорилось, что подлинная фамилия этого гитлеровского холуя вовсе не Горобский, а Чахлок.

До войны Василь Чахлок закончил десять классов и был примечателен разве только своим тщеславием и злопамятством. Отец его где-то безвестно погиб во время гражданской войны в банде Махно. Мать во всем потакала единственному сыну.

В среде ровесников Василь был одиноким. Еще в школе засматривался он на Христину Поддубную, но она только посмеивалась над Василем. Никого не хотела знать Христина, кроме Семена Балигуры.

Началась война. Деревня скоро попала в оккупацию, и каждому надо было решить вопрос: как жить дальше? Семен, как только появилась возможность, ушел в партизаны. А Василь Чахлок стал полицаем на селе.

Многих земляков выдал он немцам, за что снискал к себе расположение фашистского командования и полное презрение и ненависть своих соотечественников. Погибла от его рук и Христина Поддубная — связная партизанского отряда. Знал Василь, что не простят его партизаны, и убрался из деревни еще до прихода Советской Армии.

Когда же началось всеобщее наступление наших войск, Чахлок понял обреченность фашизма и решил сменить мундир и фамилию. На новом мундире, который Василь снял с убитого советского офицера, было два ордена и погоны лейтенанта. Оставалось любым путем получить ранение и попасть в госпиталь «без сознания». А там — взять направление подальше от той части, где служил погибший, — и воюй себе, на здоровье, бей получше фрицев да приобретай доверие товарищей.

Так рассуждал Чахлок, и так он поступил: прострелил себе ногу, чтобы попасть в госпиталь.

Поезд сбавил ход, колеса застучали на дальних стрелках станции Брест. Не так уж был спокоен капитан Горобский, как это могло показаться на первый взгляд. Тревога не покидала его с тех пор, как командир полка объявил, что ему разрешается отпуск на родину в числе первых, хотя Горобский не просил и не думал просить отпуска.

Отсутствие заявления Горобского с просьбой об отпуске было принято как скромность с его стороны, потому что в те времена каждый хотел ехать первым. Как ни обдумывал он свое положение заранее, но когда получил отпуск, это все-таки оказалось неожиданным. Когда полк передвинулся к демаркационной линии, Горобский хотел уйти на ту сторону. Но уйти на ту сторону — значит, признаться в своих преступлениях, навсегда остаться в чужой стороне, стать человеком без дела, без дома, а здесь, если умело лавировать, можно оставаться офицером, а со временем уехать так далеко, что и птица туда не долетит из Белоруссии — Советский Союз велик. Была и еще одна затаенная надежда: если разоблачат, просить прощения, ссылаясь на то, что он искупил свою вину службой в Советской Армии.