Виктор Митрошенков: Антон Губенко

С задних рядов басовито прокричал старший лейтенант Федор Петренко:

— Я не прошу, а беру слово! — Петренко сильно волновался. Громадный, он шагал через зал, всей своей мощью демонстрируя воинственность. — Мне чудится, что дело тут липовое, организованное недругом или дураком. Тихо! Я защищаю не Губенко: его честь не замарана. Я защищаю советскую авиацию, право летчика на эксперимент, на поиск боевой перспективы! Губенко ищет эту перспективу не для себя, а для всех нас. Он великий летчик. Да, да, он это докажет не раз, его узнает вся наша страна. У него легко получаются самые сложные полеты. Все женщины одинаковы, да готовят обеды разные. Так и летчики — все одинаковые, а летают по-разному. Загадка в природе, в таланте, упорстве, усидчивости, да простят меня коллеги, я скажу — в мозговом эффекте...

В зале засмеялись. Летчики любили Федора Ивановича Петренко, любили искренне и честно, позволяли ему судить их, ибо его суд был самым справедливым и бескорыстным. Петренко был громоздок и неуклюж, как не обмытая дождями, не обдутая ветрами вулканическая гора. Он произнес первые фразы, стоя в проходе, и опять двинулся к сцене, медленно, по-хозяйски ступая по дощатому полу клуба; он остановился у ряда, на котором сидел Губенко, приветливо помахал рукой и с чувством человека, отважившегося на что-то большое, шагнул к сцене.

Федор Петренко дружил с Антоном с первого дня их знакомства, часто занимался с ним, поражаясь усидчивости и въедливости молодого летчика, поддерживал все его нововведения в технике пилотирования. Был Петренко как-то в гостях у Губенко; то был вечер, когда в квартиру к Антону пришел и Фролов Иван.

Днем были полеты. Летала вся эскадрилья. План летного дня был обширен, составлен весьма плотно: каждому летчику предстояло сделать по три-четыре вылета. Самолетов не хватало. Командир эскадрильи приказал Губенко облетать истребитель, на котором заменили мотор. Антон, одарив командира обворожительной улыбкой, проворно бросился к самолету. Проделав необходимый цикл опробования мотора на земле, как предписывало наставление по инженерной авиационной службе, Антон на полном газу порулил на полосу.

Стартер дал отмашку флажком: «Взлет разрешаю». Мотор работал хорошо, самолет тянуло с неудержимой силой. На высоте пятьсот метров, удостоверившись в отличном звуке мотора, Антон не удержался от искушения и стал делать фигуры высшего пилотажа. Он бросил самолет вверх, затем — вниз, влево, вправо.

Ах как Антон любил вот такие полеты, не скованные параграфами инструкции, жестким графиком времени, соблюдением режима скорости! Он мог проткнуть головой небо, распилить крылом облака, заслонить солнце самолетом. Он все мог, но ему не разрешали. А вот сегодня можно. И он крутил свой самолет так, как могут дети крутить миниатюрную модель аэроплана.

Устав от перегрузок, Антон, проносясь над летным полем, смотрел вниз, на полосы, и, не увидев черных точек людей, огорчился: никто не наблюдает за его воздушной акробатикой. И вновь работал в бескрайнем небе, в чистом воздухе.

Губенко великолепно посадил истребитель; украшенный широкой улыбкой, как наградой за искуснейший полет, вылез из кабины, спустился на землю. Медленно, с угрюмыми лицами собирались у самолета товарищи. Подошел командир отряда, сурово оглядел Губенко, махнул рукой, чтобы зеваки отошли, резко обратился к Губенко:

— Два наряда!

— За что?

— За все, что вы творили в воздухе.

— Я хотел испробовать машину. Всего две лишних фигуры!

— Вы не циркач, а военный летчик, — закричал командир. — Вас на «бис» никто не вызывал, понятно? Получите двое суток.

— Да пожалуйста, хоть трое!

— Получите трое суток.

Воспринимал Губенко это наказание как неотвратимый удар судьбы. Оно его не оскорбляло, не злило. И вообще он обдумывал не сам факт наказания, а отношение к его поступку. Кто здесь виноват? Конечно, он. Налицо нарушение инструкции. Но виноват не только он, думал Губенко, но и командир отряда, который за фактом не видит профессионального почерка летчика.

Антон попросил разрешения покинуть аэродром.

После полетов, вечером, к Губенко пришли товарищи. Антон был тогда холост, жил в командирской гостинице, занимал большую, светлую комнату.

— Брось, Антоха, не унывай, — сказал костистый Стригунов, человек спокойный, уравновешенный, с руками длинными, как крылья самолета. — Не то еще будет в жизни. Надо быть снисходительным, уметь прощать людям их слабости.