Виктор Митрошенков: Антон Губенко

Из одноэтажного дома вышел начальник штаба.

— Товарищи командиры! — тихо сказал он. Голоса тотчас стихли, летчики повернулись к проему двери, у которой остановился высокий бритоголовый начштаба. — Прошу в госпиталь не ходить, не звонить врачам, не мешать. Полеты отменяются. Завтра состоится комсомольское собрание...

Кто-то, откашливаясь, выкрикнул:

— А какая повестка дня?

— Повестка дня? — хмыкнул начштаба. — Обычная: безопасность полетов, летная и воздушная дисциплина, борьба за ударничество. — Он сделал паузу, посмотрел большими, навыкате глазами по сторонам, с явным вызовом добавил: — Поговорим об экспериментаторах, обсудим Губенко...

...Впервые Антона не избрали в президиум. Он сидел в зале рядом с Петром Корневым на жестком откидном стуле. В зале было тихо, пахло масляной краской и еловыми стружками.

Клуб открыли недавно. Строили его всем гарнизоном почти два года, по субботам и воскресеньям выходили на площадку семьями. В день открытия клуба состоялся вечер чествования ударников. А вот сегодня разбор персонального дела летчика.

Собрание сразу пошло полным ходом. Зал, заполненный молодыми, горящими глазами, кипел.

— Старший лейтенант Губенко зазнался, — говорил с трибуны запальчиво Антон Клинов, — он высокомерен, груб с начальниками. Ему наплевать на планы боевой и политической подготовки. Он сам навязывает свои планы, сбивает рабочий темп, мешает росту летного мастерства, повышению боевой готовности. Вы знаете, какие дела на Дальнем Востоке?.. Конфликт на КВЖД призывает нас к бдительности. Сейчас восстановлены отношения с Китаем, но это не означает...

«Черт, гладко чешет, — размышлял Губенко. — Подготовился! И Китай приплел...»

Антон сидел в пятом ряду, затерянный в гуле, не зная, как себя вести: выйти и рубануть все, что думает, или сидеть, опустив голову? Против него почти все, словно сговорились.

Пытаясь отвлечься, он вспоминает недавний вечер в клубе. Ударники в тот день получали книжку-удостоверение с показателями достигнутого, денежные премии, почетные грамоты. Один за другим поднимались на сцену командиры и бойцы, торжественные, нарядные, принимали награды и, взволнованные перед ритуальной фразой, соединявшей в себе гордость и честь бойца Красной Армии, замирали, а потом на выдохе произносили:

— Служу Советскому Союзу!

Эта фраза имеет удивительную силу воздействия на того, кто говорит, и на тех, кто ее слушает. Именно в тот момент, когда ее произносят! Ведь и в словах «Я тебя люблю» нет волнения, пока они не зазвучат между любящими.

Наэлектризованные, всецело поглощенные событиями на сцене, присутствующие с взиманием слушали следующую фамилию. Поддался этому ощущению и Антон Губенко. Не знал, что его фамилии в тот вечер не произнесут, но ждал, даже надеялся: хотелось быть отмеченным за летное мастерство. Он радовался успехам друзей, многим помогал. Он был уверен, что летает лучше Гандзюка, которого наградили... И когда не услышал своей фамилии, застеснялся, покраснел, вышел из зала. В фойе никого не было. Постоял в холле, поднялся по боковой лестнице на второй этаж, остановился перед большой картиной. Художник изобразил летчика, облокотившегося на пропеллер биплана. Как бы плохи, несовершенны ни были подобные картины, Антону они нравились. Он не понимал тонкостей изобразительного искусства — сюжет, композицию, форму, — да и не знал, что значит понимать искусство. Если картина волновала его, задерживала внимание, вызывала ассоциации, значит, она художнику удалась. Особое отношение у него было к картинам, посвященным авиации. Он смотрел на них как на изначальную тему, пробуждающую в нем фантазию, воспоминания, чувство профессионализма... Может быть, художники именно этого и боялись: профессионального прочтения произведения. Эта картина ему нравилась простором, умным лицом летчика, изображенного на ней, бесконечной изумрудностью аэродрома, сливающейся в далекой перспективе с голубизной упавшего неба. Он не услышал шагов подошедшего к нему, очнулся только от голоса:

— А-а, Губенко! Артист в воздухе, акробат! Только вам мешает одно...

За спиной стоял новый командир эскадрильи майор Иванов.

— Что же мне мешает? — смущенный, повернулся к начальнику Антон.

— Вы летаете для самого себя, — похлопал по плечу его Иванов. — Для вас дисциплина вроде узды, зряшного ограничения. Напрасно, напрасно... Кругом вас товарищи, для них ваш пример может оказаться гибельным. В чем дело? Хотите больше пилотировать — я разрешу, только так, чтобы не смущать других. Показывайте себя! Дадим вам задания посложнее, специальную программу разработаем. Только возьмите себя в руки! Вы в Красной Армии, а не в группе анархистов! Дисциплина, порядок, организованность... В этом наша сила. — Иванов взглянул на часы, оправил гимнастерку, долго смотрел на картину, одобрительно улыбнулся. — Не забывайте, что жизнь летчика — такой аппарат, который подороже самолета... Вы часто слышите: берегите самолет! Но мы бережем и летчика. Летчик создается годами. Он впитывает в себя соль политики и науки... Понимаете? Он дорого обходится государству. После революции у нас не было своих самолетов. А вот я, командир эскадрона, сменил коня на самолет! А как любил коней! Умел махать шашкой... И-эх! — Иванов махнул рукой, как бы изображая удар шашкой. — Меня вызвали в штаб, послали комиссаром в авиационную часть. Приказ, дисциплина... Нужен воздушный флот.