Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Потом последовал перевод в Кёльн. Шесть недель в окружном суде в качестве протоколиста, месяц — в Четвертом уголовном суде, пять месяцев — во Втором гражданском, два — в Четвертом гражданском, два месяца — в Первой палате Коммерческого суда, четыре месяца — в прокуратуре, шесть месяцев — в конторе старшего стряпчего, еще шесть — в нотариате и еще шесть — судебным исполнителем… Молодого юриста бросало как щепку в круговерти новых лиц и поручений. Возможно, какой-то психологический комфорт он нашел в том, что рядом снова был друг: Шлютер проходил аналогичную стажировку и тоже в Кёльне. Тем не менее можно понять, с каким вздохом облегчения Аденауэр наконец подал заявление на имя председателя Королевского окружного суда города Кёльна с просьбой допустить его к сдаче экзамена на звание асессора. Это произошло 30 мая 1901 года.

Заявление ушло в Министерство юстиции в Берлин — решение принималось там. Сопроводительное письмо содержало в целом положительную характеристику кандидата: «Отличается примерным поведением на работе и в быту». Однако небольшая приписка, сделанная от руки председателем суда, бросала легкую тень на личность соискателя: «Воинскую повинность не отбыл, зачислен в запас». Разумеется, Аденауэр не был отказником, просто из-за своих хронических бронхитов он был признан негодным к военной службе в мирное время. То же самое было с его братом Августом, который, правда, во время Первой мировой войны был все-таки мобилизован. Конрад так и остался на всю жизнь «шпаком».

В глазах прусских властей это был существенный недостаток для будущего чиновника, католическое вероисповедание которого и без того делало его чуть ли не подозрительным субъектом. К экзамену он был допущен, но полученный им в октябре 1901 года выпускной балл «удовлетворительно» был равнозначен почти провалу. Вместо оплачиваемой должности в кёльнском суде высшей инстанции, куда он мог бы попасть, получив «отлично», перед ним вновь оказалась перспектива тянуть лямку в каком-нибудь провинциальном городишке, причем по-прежнему без какого-либо вознаграждения. На его счастье, в это время обнаружилась временная вакансия в прокуратуре, и в январе 1902 года в возрасте двадцати шести лет Конрад впервые смог перейти из категории иждивенцев в категорию самодеятельного населения (хотя жалованье ему положили более чем скромное). По-видимому, он сумел проявить себя с наилучшей стороны (может быть, помогли заповеди Хильти?) и уже в мае того же года получил постоянную должность младшего прокурора.

Первый карьерный успех был несколько омрачен расставанием с другом: Раймунд Шлютер одновременно с Аденауэром сдавал государственный экзамен, тоже получил звание асессора, но работы в Кёльне найти не смог; вакансия для него нашлась в суде небольшого городка Гмюнд, расположенного в отрогах Эйфеля. Они продолжали время от времени встречаться, но неразлучной дружбе пришел конец. «Береги себя, Шлот!» — «И ты не перетруждайся, Тони!» — «Пиши!» — «Конечно, если будет о чем» — так Аденауэр уже в преклонном возрасте описывал их расставание (Шлотом он ласково называл своего друга).

На смену мужской дружбе пришел интерес к женскому обществу. В конце 1901 года Аденауэр вступил в один из кёльнских теннисных клубов, которые имели уже сложившуюся репутацию своеобразной ярмарки невест. Разумеется, там не было места никакой фривольности: девушки носили длинные юбки и кофты с высоким воротом, мужчины позволяли себе оставаться без сюртуков только на самом корте. Членов аденауэровского клуба называли «мокрыми щенками»: они выходили на корт в любую погоду, даже в проливной дождь. Там Конрад и встретил свою будущую жену. Ее звали Эмма, она была отпрыском весьма уважаемой в Кёльне семьи Вейеров. Дед Эммы с отцовской стороны был главным архитектором города, под его началом проходила реставрация соборов, пострадавших от французской оккупации в период Наполеона, осуществлялось строительство здания биржи, городской больницы и ряда новых школ. Он был знатоком и ценителем живописи; в его коллекции насчитывалось свыше трехсот картин Кранаха, Дюрера, Гольбейна, Мемлинга, Ван-Дейка, Рембрандта и Рубенса. Правда, большую часть коллекции пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами: как и многие члены кёльнского высшего общества, Вейер пустился в биржевые спекуляции и прогорел. Это печальное обстоятельство не сказалось, однако, на репутации семьи.

В генеалогическом древе матери Эммы сплелись еще более респектабельные династии Бергхаузов (по материнской линии) и Вальрафов (по отцовской). Увы, на долю семьи выпали тяжелые испытания. Отец Эммы разбился насмерть, упав с лошади, на мать неожиданная гибель мужа подействовала так сильно, что она даже собиралась стать монахиней. Очевидно, ее удержало чувство долга по отношению к двум дочерям (вторую звали Миа) и сыну, однако с лица ее не сходила маска глубокой печали. Детям, естественно, приходилось приноравливаться к этой эмоциональной обстановке: смех и веселье в доме были табу.