Александра Богданович - Три последних самодержца

6 марта.

Говорили про Стишинского, который назначен товарищем к Плеве. Отзывались о нем, как о хорошем работнике, несмотря на то что теряет много времени на устройство своих усов. Самойлович сказал, что он делает это, видно, для того, чтобы нравиться начальству, т. е. Горемыкину, который несколько часов тратит на туалет. Раз, когда Горемыкин ехал в сопровождении Шамшина на ревизию, то потащил с собой целый арсенал всевозможных флаконов, банок и туалетных аксессуаров.

15 марта.

Говорил Марков, что к Витте были вызваны два доктора, что у него вроде помешательства, что пункт его расстройства — валюта.

23 марта.

Любимов говорил, что в четверг на Фоминой заседание Гос. совета, на котором Витте будет предлагать пустить 10-рублевый золотой, но золота в нем будет мало, больше лигатуры, чтобы за границу его не вывозили. Пройдет ли эта глупость?

25 марта.

Всех поражает рескрипт царя московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергею Александровичу:

«Оказывать полное содействие в Москве министру двора в коронационных приготовлениях». Это приводит всех в недоумение. Евреинов сказал, что слышал (от самого вел. кн. Сергея Александровича, который его приятель по полку), что там идут несообразные расходы, что для убранства потребовано невероятное количество кумачу — больше миллиона аршин; кумач стоит обыкновенно 22 коп. самый лучший, а тут его купили по 75 коп.; сколько, значит, денег осталось в кармане?!

28 марта.

Вот интересное письмо из коллекции автографов Любимова, написанное Достоевским Каткову из Дрездена от 8 октября 1870 г.:

«М.Г. Многоуважаемый Михаил Никифорович.

Я выслал сегодня в редакцию «Русского вестника» всего только первую половину первой части моего романа «Бесы», но в очень скором времени вышлю и вторую половину первой части. Всех частей будет три. Каждая — от 10 до 12 листов. Теперь замедления не будет. Если вы решите печатать мое сочинение с будущего года, то мне кажется необходимо, чтобы я известил вас предварительно, хотя бы в двух словах, о чем, собственно, будет идти дело в моем романе.

Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей деятельностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева, но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека, но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня комическим. И потому, несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое, действительно, могло бы назваться главным лицом романа.

Это другое лицо (Николай Ставрогин) — также мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо — трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице, потому что слишком давно хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское, и типическое лицо. Мне очень-очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо — ходульное. Я из сердца взял его. Конечно, это — характер, редко являющийся во всей своей типичности, но это характер русский (известного слоя общества). Но подождите судить меня до конца романа, многоуважаемый Михаил Николаевич, что-то говорит мне, что я с этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности, боюсь сказать не то, что надо. Замечу одно: весь этот характер записан сценами, действием, а не рассуждениями, стало быть, есть надежда, что выйдет лицо. Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было: я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и кроме того, боюсь, что и само начало могло бы быть живее. На 5½ печатных листов, которые высылаю, я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига и действие будут расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь. Но не все будут мрачные лица, будут и светлые. Вообще боюсь, что многое не по моим силам. В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героя романа. Боюсь очень, никогда не пробовал, но в этом мире я кое-что знаю. Теперь о другом предмете». (Тут Достоевский пишет, что ему нечем существовать, пишет о своей бедности и просит Каткова выслать ему хотя бы 500 руб., хотя он ему уже много больше должен.)