Семeн Бронин: История моей матери. Роман-биография

С одной стороны, было, конечно, заманчиво сразу, в один заход, покончить с семьей, с частной собственностью и государством, чтоб потом к ним не возвращаться, с другой…

— Мудрят наверху, — пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу. — Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! — не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре. — Наплел с три короба — ломай теперь голову… — Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.

Рене в последнее время осмелела и если не принимала еще участия в семейных обсуждениях, то и не сидела уже скосив глаза в тарелку. Она ждала подобных просьб: так удачно прошедшая семейный экзамен гувернантка ждет, когда ее снова о чем-нибудь спросят — чтобы быть готовой еще раз блеснуть и на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и теперь, вместо того чтобы докучать матери, стала одолевать расспросами сестру — как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась с нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей стало проще иметь дело с ними со всеми. Только с матерью у нее оставались кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.

— Посмотреть? — спросила она Жана.

— Посмотри, конечно, — поспешил сказать он. — Расскажешь потом. Времени нет читать … — Затем поскучнел, одумался: — Хотя все равно не знаю, что я со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.

— Я и расскажу, — обещала Рене. — Могу занятие провести. Я делала это уже с отстающими ученицами.

Он изумился:

— Так это в школе, а в ячейке?!

— Какая разница? — резонно возразила та. — В классе или у вас. Главное — какая книга…

Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено. Она решила — в соответствии с замыслом автора — разбить ее на три части и ограничиться на первом занятии происхождением семьи, которая все-таки людям ближе и понятнее. Она въелась в текст, вызубрила наизусть все возможные сочетания первобытного свального греха и кровосмешения и через три дня объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.

— Все прочла?! — Жан не поверил ушам.

— Прочла все, но подготовила только про семью.

Он засомневался.

— Это зря. Надо бы все сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться. Второй раз не выдержат, — пояснил он, но вынужден был отступить и подчиниться: — С другой стороны, и правда: все сразу не получится. Каша выйдет… Ладно. Соберу я свою бражку…

Пришло много народу: вдвое-втрое больше против обычного. Жан оповестил кого мог лично и повсюду расклеил написанные от руки афишки, извещавшие о публичном изучении работы Фридриха Энгельса и о том, что его будет разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия отчима, а для Рене — первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя огласка, а Жану было лестно, что у него такая способная и грамотная падчерица. Члены ячейки пришли с женами и с приятелями, которые привели, в свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было сказано, были нечасты, и народ охотно откликался на каждое. Чтение великой работы состоялось в том же кафе: оно использовалось ячейкой на все лады — как сменная площадка в нынешнем цирке. Хозяин пришел по этому поводу в самое скверное расположение духа: попробовал выставить на прилавок бутылку красного, но его тотчас осадили — вино было не к месту и не ко времени. Рене посадили за отдельный столик, где она, по обыкновению своему, аккуратно разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака от отчима, чинила карандаши и наблюдала за аудиторией. Народ кругом был простой и непритязательный; некоторые пришли прямо с завода, от них пахло рабочими спецовками, смесью металлической пыли с машинным маслом. Она почувствовала себя во главе этих работяг: если не Жанной д'Арк с мечом в руках и в доспехах на холщовую рубаху, то Ариадной, факелом знаний в руке указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни…

Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору сосредоточиться. С одним она все же была знакома. Это был Жак, семнадцатилетний парень с их улицы, — веселый, с лукавым круглым лицом, которое еще больше ширилось в улыбке всякий раз, когда он обращался к понравившейся ему девушке, а поскольку нравились ему все девушки без исключения, то и улыбка, можно сказать, не сходила с его скул, бескрайних и любвеобильных. Рене ему тоже была по душе, и он не раз останавливался на улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя ее в этот миг среди всех прочих. Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не приходило ухаживать за ней — одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться и в особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не отвечала ему взаимностью. Впрочем, в последнее время (это было настолько известно, что дошло и до Рене, обычно далекой от уличных сплетен), он увлекся Жозефиной, приезжей савояркой, работавшей на фабрике под Стеном и жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение Энгельса — и сам только из-за нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух: