Иоанна Хмелевская - Шутить и говорить я начала одновременно

Отец поначалу очень мало мною занимался. К младенцу просто брезговал прикасаться, маленького ребенка побаивался, а в общем забывал о его существовании. За это мать сердилась на отца, высказывала претензии, мол, не помогает ей воспитывать ребенка, не заботится о нем. Претензии, по-моему, необоснованные, ведь мать никогда не работала, в доме всегда была прислуга, а заботу обо мне стремилась разделить с ней бабушка, у которой я и так провела полдетства. При чем здесь еще по уши занятый на работе отец?

Время от времени мать его все-таки заставляла проявлять заботу о ребенке, и как-то меня под его опекой направили в Варшаву на поезде. Наверное, мать потом не раз проклинала свое решение, потому что кто-то только что вернувшийся из Варшавы зашел к матери и в разговоре упомянул, что видел ее мужа. Поезда – из Варшавы и в Варшаву – стояли на какой-то промежуточной станции, и в окно он видел, как отец мой сидел в купе и читал газету.

– А ребенок? – в жутком волнении поинтересовалась мать.

Никакого ребенка знакомый рядом с отцом не видел. И мать, которая всегда была катастрофисткой, немедленно решила, что этот бесчувственный человек забыл о ребенке и тот, конечно же, выпал из вагона прямо под колеса поезда. А этот изверг спокойненько читает газету!

Что поднялось в доме, трудно описать. Телефона у нас не было, на месте матери я тут же села бы в следующий поезд и бросилась в Варшаву, по дороге на протяжении всей трассы выглядывая в окна по обе стороны поезда, нет ли где скопления народа. Вместо этого мать предпочла волноваться, пока из Варшавы не пришло известие, что я жива и здорова. Отец и в самом деле, как сел в вагон, так тут же забыл о дочери, чему я была очень рада, всю дорогу свободно шаталась по всему поезду, и со мной ничего плохого не произошло. Когда же поезд стал приближаться к Варшаве, я вернулась в купе к папочке, напомнила о себе, и мы вместе с ним добрались до дома бабушки.

Вообще же о взрослых я в то время была невысокого мнения. Многие из них при встрече со мной задавали кретинские вопросы: «Что слышно» и «Почему ты глазки не вымыла?»

На первый вопрос я давала исчерпывающий и правдивый ответ: «Радио». И в самом деле, что еще было слышно? Что же касается глаз, черными они были у меня от природы, и мне никогда в голову не пришла бы идиотская мысль намыливать глаза. Неужели сами не понимают, что глаза не моющиеся? В ответ на этот вопрос я лишь молча пожимала плечами. Ну что с дураками говорить?

Время от времени я, как и всякий нормальный ребенок, любила поиграть. Когда мне было четыре годика, моей любимой игрой стало производство елочных игрушек. Больше всего я любила клеить цепи и делать шарики. Хуже получались объемные звездочки. У меня был свой столик, стульчик и шкафчик, покрашенные белой краской. Их сделал для меня дедушка, и за этим столиком я работала. Умела пользоваться не только ножницами, но даже и циркулем и не очень любила, когда мне мешали. Предпочитала работать одна. Закрывалась в спальне, садилась за свой столик и, вся дрожа от счастья, занималась любимой работой. Если не ошибаюсь, приступала к ней еще летом.

Похоже, я с раннего детства испытывала потребность побыть одной. Когда мать после обеда укладывалась соснуть часок, я не только старалась не шуметь, но и дышать боялась, чтобы, избави Бог, ненароком не разбудить ее. Очень хорошо помню, что поступала так вовсе не для того, чтобы дать ей поспать, а просто мне доставляло удовольствие в эти часы чувствовать себя дома одной.

Вместе с тем хорошо помню истерику, которую я закатила по прямо противоположному поводу. Мать с отцом отправились к знакомым поиграть вечером в бридж, приходящая прислуга собиралась отправляться вечером домой, и мне предстояло немного побыть в доме одной. Не первый это был случай, и я всегда оставалась без проблем, тут же ни с того ни с сего закатила прислуге жуткую истерику: не останусь одна ни за что на свете! И такое устроила, что перепуганная девушка вызвала родителей, которые примчались в панике, не понимая, что со мной случилось. Ведь мне было уже девять лет, и первый раз я отмочила такую штуку. Возможно, прочитала какую-нибудь страшную книгу...

В куклы я не любила играть, не любила наряжать кукол. Видимо, не было во мне обязательных для девочки качеств, никаких материнских инстинктов, никакого желания заботиться, опекать. Не играла и в дочки-матери. Правда, запомнился случай, который свидетельствует о том, что и я не совсем уж была лишена добрых чувств. Я играла с куклой в саду, полил дождь. Я убежала в дом, кукла осталась на траве. Мы с матерью смотрели в окно на струи дождя, и мать продекламировала мне чувствительный стишок. Были там такие слова: «А там куклы мокнут, мокнут». Я взревела страшным голосом, глядя на брошенную под дождем куклу, мать никак не могла меня успокоить, и пришлось ей, бедняге, под проливным дождем мчаться спасать холерную куклу.