Владимир Рудный - Долгое, долгое плавание

Даже в парусном флоте, когда крепостных крестьян забривали в матросы до гроба, самые просвещенные из офицеров восставали против экзекуций и мордобоя. Декабристы, а среди них были и моряки, тоже требовали отмены телесных наказаний. На том же настаивали, к неудовольствию цензуры, не только заговорщики против престола, но и умеренные либералы прошлого столетия — ученые, педагоги, литераторы. Сразу после гибели Нахимова вся Россия узнала его наказ офицерам флота: «Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов — крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на корабле, а мы только пружины, которые на него действуют». Гардемарин Исаков запомнил из биографии Нахимова, как тот, еще плавая лейтенантом на «Азове» под командой Лазарева, не сдержался и, защищая матросов от издевательств, сам ударил ненавистного команде квартирмейстера, шкуру и доносчика; разгневанный свидетель этого проступка адмирал Сенявин сделал лейтенанту Нахимову строжайший выговор за попрание достоинства флотского офицера и отправил его под арест. Нахимов всю жизнь стыдился этого своего проступка. И вот в XX веке командир учебного корабля бьет, как исправник, нижнего чина. Уж не «урок ли чести» преподал он гардемаринам?!

Одни брезгливо скривили губы и отвернулись. Другие — бледные, потупили взор. Третьи, возможно, намотают на ус — еще хватает в царском флоте держиморд, тех, кто расправился с потемкинцами, с мятежниками Свеаборга, «Памяти Азова», с бунтовщиками балтийских линкоров — не зря бурлит, грозит самодержавию непокорный флот. Но среди гардемаринов еще нет готовых к протесту.

В шестьдесят седьмом году, отвечая в комсомольской газете одному флотскому старшине статьей «Доброта и мужество рядом живут», Иван Степанович рассказывал, как за маленькую слабость приходилось и ему краснеть, как важно для каждого нравственное самовоспитание, преодоление ложного стыда, превращающего иногда человека в слабодушное существо, цитировал английского писателя Оскара Уайльда — слова, написанные в тюрьме: «…каждый ничтожный поступок повседневности создает или разрушает личность». Но главную свою мысль Исаков выразил так: «Возвышает или обесценивает человека он сам».

Право на такие слова он заработал всей своей жизнью. Тогда, в Охотском море, прозрение уже началось. Но дорога предстояла еще трудная — Исаков только-только на нее вступал.

Укоренился издавна эдакий штамп в оценке перелома в биографии выходца из старого офицерства: «Безоговорочно перешел на сторону революции». В пору, когда революция была рядом и в памяти поколений ее участников остались офицерские заговоры и мятежи, жестокость белогвардейщины и козни белой эмиграции, подобная фраза из канцелярской характеристики казалась лаконично исчерпывающей, она примитивно, но определенно отвечала на вопрос, допустим, ребенка в кинематографе: «Это наш или не наш?» Но чем дальше мы отходим от того огненного времени, тем острее нужда в расшифровке: как случилось, что человек, далекий от политики, воспитанный в верности монархии и ее присяге «За веру, царя и отечество», сумел найти свой путь не только признания Октября, как свершившегося факта, но и сознательной защиты революции. Не простой и не однозначный это был шаг, тем более на пороге вступления в офицерский корпус.

Исаков всегда с ревнивой пунктуальностью относился к своему дореволюционному прошлому и к объяснению своей позиции в семнадцатом году, отвергая, по его же выражению, и «выгодные преувеличения» и «неприятные преуменьшения». Вскоре после Великой Отечественной войны, когда «Правда» поместила среди фотографий маршалов и адмиралов — полководцев Победы — и его портрет, ему показали рукопись очерка Вс. Вишневского о нем. Его замечания отличались дотошностью, но и желанием не преувеличивать свои юношеские поступки. Допустим, такого рода: «Звание отца — «почетный гражданин», как и «крестьянство» матери, — не этим силен…» Или: «Бои в Рижском заливе начались 10 октября, закончились 16. Хорошо помню Октябрь в Гельсингфорсе. Поэтому 3 декабря на Кассарском плесе быть не мог», — это чтобы не приписывали лишнего.

Семнадцатый год в одной из заметок «К биографии» оценен им «школой I и II ступеней». «Много позже товарищи, не знавшие моего прошлого, — писал он, — спрашивали, что побудило меня еще в феврале стать на сторону народа, а после Октябрьской революции пойти на первый же призыв Советской власти. Отвечаю: что помогло мне — отсутствие какого бы то ни было имущества; жил на жалованье мичмана и содержал свою старую мать. Не только у меня, но и в роду ни у кого не было ни капиталов, ни недвижимости. Сестра служила счетоводом на железной дороге, брат — в армии. Второе — недворянское происхождение»…