Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой

Мои именины. Я не люблю празднества, хотя сегодня мне было очень приятно.

Очень постарел Л.Н. в этом году. Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общ. вина St. Raphael к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уж выше, независимее от тела. Что-то совершилось после его болезни; что-то новое, более чуждое, далекое чувствуется в Льве Николаевиче, и мне иногда невыносимо грустно и жаль утерянного и в нем, и в его жизни, и в его отношении ко мне и ко всему окружающему. Видят ли это другие?

Всецело отдалась хозяйству.

В саду нарвала еще букет Льву Николаевичу, но ему ничего и никого не стало нужно. Болезнь ли, усадившая его дома и сильно повлиявшая на него, старость ли, или эта стена его толстовцев, а главное Черткова, почти поселившегося в нашем доме и не оставляющего Льва Николаевича почти никогда одного, – не знаю что, но он стал не только чужд, но даже недобр со мною, да и со всеми.

Переписываю каталоги библиотеки. Перешиваю зимние платья. Очень скучаю, но не пишу свою «Жизнь» и не занимаюсь никаким искусством. Как часто хочется поиграть; но два рояля стоят в зале, а там никогда нельзя играть… Или едят там, или Лев Николаевич занимается, или спит…

Все это время читала на всех языках статьи о Л.Н., о нас. Никто его не знает и не понимает; самую суть его характера и ума знаю лучше других я. Но что ни пиши, мне не поверят. Л.Н. человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайными, но он человек без сердца и доброты настоящей. Доброта его принципиальная, но не непосредственная.

Дивная погода. Яркое солнце, 11 градусов тепла в тени, лист не облетел, и ярко-желтые березы на голубом небе, прямо перед нашими окнами, поражают своей окраской.

На душе уныло, одиноко, никто меня не любит. Видно, недостойна. Во мне много страстности, непосредственной жалости к людям, – но тоже мало доброты. Лучшее, что во мне есть – это чувство долга и материнства.

Здесь и далее примечания автора-составителя.

После слов «он тяготился ими», которыми кончается полустраница книги дневника С.А., приклеена фотография размером в 1/8 листа: Л.Н. сидит верхом, на серой лошади, во дворе у ворот хамовнического дома Толстых перед отправлением на прогулку. На приклеенной фотографии рукою С.А. надпись: «Мною снято 6 марта 1898 г. Москва, Хамовнический пер., 21».

Великая и ужасная некрасивость.

«Я жалею вас, сударыня, у вас даже нет времени быть счастливой».

«Мы сильно рискуем».

Эта фраза приписана позднее.

Величайшее благо для вашего сердца состоит в знании того, что выше всей этой суеты и обмана есть великий Покой.

Текст отлучения Толстого от церкви вырезан С.А. из газеты и наклеен в дневник; дата «24 февраля 1901 г.» приписана в конце газетной вырезки рукою С.А.

«И не говела» – приписано позднее.

На двух страницах наклеены вырезки из газет.

Приписки на полях сделаны рукою С.А.:

Какая ложь по отношению именно к Льву Николаевичу.

Какая ошибка! Как не христиански.

Любите врагов.

Следующая страница чистая, к ней пришита программа вечера, устраиваемого С.А. в пользу приюта, попечительницей которого она состояла.

Фраза со слов «Если и пройдет…» написана между строк и, вероятно, позднее всей дневной записи.

Многоточие в подлиннике, не написало одно слово.

Слово, обозначавшее первую составную часть лекарства, пропущено.

Вопрос поставлен С.А.

Поссориться.

Религия – это истина.