Нина Никитина: Софья Толстая

После смерти мужа Софья Андреевна чувствовала себя одинокой и ненужной. Для нее наступил теперь совсем иной отсчет времени. Она постоянно болела и уже вся была в прошлом. Все валилось из ее рук. Прожив с Львом Николаевичем почти полвека, она никак не могла поверить, что там за холмом, на краю оврага Старого Заказа, в лесу лежит он, вторая ее половина.

Это чувство потерянности, пустоты, страха делало все вокруг, даже дом, ее гнездо, столь заботливо свитое, нежилым, сиротливым, чужим. «Одиноко и тяжело», «страшно и будущего нет» — именно с такими мыслями она просыпалась и засыпала. Ей не надо было больше «писать» меню повару с непременной пометкой — «для Льва Николаевича», не надо было больше проверять, что он надел и куда вышел… Не надо… И от этого мертвенного «не надо» вся ее жизнь, казалось, теряла смысл.

Смерть мужа сплотила семью, сблизила ее с младшей дочерью, расставив все по своим местам. Теперь близкие относились к ней особенно душевно и заботливо. И все же, несмотря на приезды детей в Ясную Поляну, усадьба пустела, и эту пустоту не могла заполнить даже любимая сестра Татьяна. Что уж говорить о милейшем докторе Душане Маковицком, прозванном за кроткий нрав «Душой Петровичем», или о «Жюли — Мули» — Юлии Ивановне Игумновой, секретаре — помощнице и подруге дочери Александры.

Радоваться Софья Андреевна разучилась совсем. Ведь любимые сыновья покинули ее. Например, Илья «уехал с какой- то дамой в Америку», Лёва одно время находился где‑то за границей — то ли в Швеции, то ли во Франции, в Ницце, а где теперь, ей было неизвестно. Она также не знала, где обитает младший сын Миша с семьей. Был вроде на Кавказе, но где сейчас, она себе даже не представляла. Переживала, что ее дочь и сын, Саша и Сережа, голодают в Москве.

Теперь ее и близких охраняло в Ясной Поляне шестеро красноармейцев, проживавших в доме, в комнате под сводами. Она привыкла к ним, ей даже казалось, что они хорошие ребята, но все‑таки было не по себе от сознания, что в доме находятся посторонние люди, и к тому же вооруженные. А в сентябре ночью прибыли красноармейцы с командиром, которые заняли четыре комнаты, «завели» грязь, беготню по дому и по Ясной Поляне.

В общем, ей казалось, что жить в Ясной Поляне стало плохо: провизия быстро «подбиралась», сама же она была не в силах что‑то изменить. Тем временем незаметно наступил 57–й свадебный день, и она пошла на могилу мужа. Жизнь уходила в вечность, и Софья Андреевна готовила себя к скорой встрече с ним, лежащим под этим могильным холмом. Силы убывали. А ей надо было заботиться о своем пропитании, думать о еде для старшей дочери и внучки, проживавших во флигеле Кузминских вместе с семьей бывшего зятя Николая Оболенского. Она устала от непосильных забот, связанных с сохранением наследия мужа, и передала ключи от ящиков с его рукописями, находящимися в Румянцевском музее, своему сыну Сергею.

Тяжело становилось и оттого, что до нее доходили гнусные пересуды о ее супружеской жизни. О ней, прожившей бок о бок с гением 48 лет, говорили много дурного, на ее голову сыпались обвинения в том, что она довела мужа до того, что он на старости лет покинул Ясную Поляну. Ее сравнивали с Ксантиппой, доставлявшей уйму проблем своему мужу Сократу. Этот омерзительный образ прилип к ней словно вторая кожа.

Софья Андреевна нередко задумывалась: соизмерима ли ее жизнь с ним, ставшим мировым достоянием, великим Львом? Да, она не последовала за ним в его новых идейных исканиях, не повторила судьбу героических жен декабристов, променявших домашний уют на сибирскую каторгу ради убеждений своих мужей. В ней, как она понимала, столкнулись два сильных чувства, вполне равновеликих — любовь к мужу и любовь к детям. Ее выбор был очевидным. Софье Андреевне казалось, что свою семейную дилемму «кто прав и кто виноват?» она решила: никто. Ведь страдали все: и муж, и дети, и она.

Конечно, существовала и совсем иная точка зрения на ее домашний конфликт, в котором она представала как лицо страдающее, как ангел — хранитель своего мужа, образец для подражания, идеальная жена. Но Софья Андреевна была убеждена, что истина находится посредине, хотя бы потому, что все представления о ней — это некий взгляд со стороны. Воображаемые биографы рассматривали только видимую сторону ее жизни, не зная того, что было скрыто внутри. Все представления о чьей‑либо чужой жизни — насквозь мнимые, надуманные, а потому фальшивые. Разве можно, например, расценивать ее влияние на мужа как оппозиционное? Вряд ли. Скорее, оно было регулирующее. Да, в их совместной жизни все было не так гладко, как хотелось бы, но кто вправе судить ее? Ведь вытерпеть гения может только любящая жена. Разве она недостаточно любила его, не была «нянькой» его таланта?