Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Ужас, ужас, ужас.

Сослагательные вопросы, из области ненаучной фантастики. А вот реальные — на затравку.

Признал бы мгновенный старик самого себя в том городском сумасшедшем, влюбчивом, отчаянном, гениальном, каким ты был тридцать лет назад в трижды поименованном городе? Беспризорный гений — опять ссылка на Довлатова — вот кем ты был, а кем стал? Ты уже не понимал собственных чувств, которые тогда тобой — то есть не тобой, а им — двигали. Заматерел, зачерствел, усох. Отсюда твой антилюбовный мадригал, постскриптум к любовному циклу, лебединая песнь песней, могильная плита, которой ты прихлопнул молодость и любовь. Но ведь к тебе самому можно обратить твои же слова, изменив гендерный адрес: где еще, кроме разве что в фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молод, весел и глумлив? Да, время бессильно перед памятью, а поэзия — вот где вы круто ошиблись, сэр! — есть слепок именно памяти, а не времени.

Нет, одной метафизикой, боюсь, не обойтись. Физикой — тем более. Я пишу двойной портрет: физический и метафизический, молодой и дряхлый, гениальный и бессильный. Чтобы они скрестились в тебе одном, как солнечные лучи в увеличительном стекле. Ладно, пусть будет лупа. Хотя старомодно плюс непристойная рифма. Вот именно.

Вопрос не в жанре, а по сути: как быть с табу? Идеальный биограф, считал ты, должен быть как переводчик: конгениален оригиналу. То есть призывал других к тавтологии, которой сам же боялся. А портретист?

— У портретиста, детка, — грассируешь ты из сан-микельской могилы на еврейско-французский манер, — и вовсе нет выбора. Что ему противопоказано, так это буквализм. — И цитируя анонимно уже самого себя: — Шаг в сторону от собственного тела — вот что есть автопортрет. Кто изобразил Ван Гога лучше самого Ван Гога? Искусству портрета следует учиться у автопортретистов.

— Как же, многому у тебя научишься! Чей это синий зрачок полощет свой хрусталик слезой, доводя его до сверкания в «Римских элегиях»?

— Синий зрачок — мой. Уж не знаю, какой он там у меня на самом деле — синий, серый!

— Зато я знаю, сероглазый король! А ты и в рисунках изображал себя синеглазкой! Таково твое представление о себе самом, но у меня-то о тебе представление другое. И серое от синего я отличить в состоянии. В отличие от тебя. Да и не такой уж ты огненно-рыжий, как в собственной мифологеме, а скорее рыжевато-русый. Или, как истый романтик, цветовые контрасты ты предпочитаешь полутонам, а нюансы и вовсе не воспринимаешь? Ты, дядюшка, слеповат и глуховат, сам знаешь.

— Ты еще скриблографией займись, детка! Полный вперед!

— А что! У тебя рисунков на полях не меньше, чем у Пушкина. Автопортреты включая. В лавровом венке, в римской тоге, с синим глазом. Вот только не знаю, подсознательные это рисунки или вполне сознательные.

— Знаешь, сразу же после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза.

— А твои питерские друзья уже не помнят, где ты там жил — на Рылеева или на Пестеля. Ты хочешь превратить прижизненный миф в посмертный?

— Помнишь кривого владыку, которому никак было не угодить: одного художника казнил за правду — что нарисовал его без глаза, другого за лесть — что с двумя глазами, зато одарил милостями того, кто изобразил его в профиль. Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. Федериго да Монтефельтро помнишь? Который в Уффици? Вот и пиши меня, как того — Пьеро делла Франческа. Если не хочешь быть казненной. В профиль, детка!

— Который из?

— Хороший вопрос. У меня теперь есть время подумать. Конец связи.

Или ее начало?

— Гальюн! — гогочешь ты, как помешанный.

Какой у меня выбор? Выполнить твою волю и оставить современников и потомков в тумане невежества о самой яркой литературной фигуре нашего времени? Или продолжать говорить правду, нарушив волю самого близкого мне человека, а ты доверял мне, как никому? Лояльность мертвецу или ответственность перед истиной? Платон мне друг иль истина дороже?

А как бы ты поступил на моем месте? Нет, не на своем, а именно на моем: сокрыть истину согласно волеизъявлению покойника или наперекор — сказать все как есть?

Эта книга как первое соитие: наперекор стыду и страху.

Нам легче дитя в колыбели убить, чем несытую похоть утишить.

Вильям, но не Шекспир.

Со стороны могло казаться, что ты добился чего хотел и должен быть если не счастлив (на свете счастья нет и проч.), то хотя бы доволен. Вышло наоборот. Именно осуществление большинства твоих желаний и привело тебя к беспричинной, казалось бы, тоске, а молодая жена еще больше усугубила преследующее тебя всю жизнь чувство неудачи: тебе снова пришлось доказывать себя без никакой надежды доказать.