Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

— Она тебе давала клятву верности?

— Верность, ревность — от перемены слагаемых и прочее, — и меланхолично, без никакого любопытства спрашивал: — С кем она сейчас?

— А если ни с кем? Если она поменяла профессию?

— Стала б*****? Так эта девка всегда слаба на передок. Знаешь, Ахматова, когда узнала про мои любовные нелады понятно с кем, выговаривала мне, что пора бы уже отличать музу от б****. Она и Натали считала б***** — зря Пушкин с ней связался. Одно отдохновение — Александрина, свояченица… — Сделал паузу, а потом ответил на никем не заданный вопрос: — Да, в том числе. Ах, мне бы свояченицу! А я с тех пор разницы не вижу. Что муза, что б****…

О своем любовном поражении распространялся налево и направо в мельчайших деталях, хотя вроде бы не мазохист. Ставя в неловкое положение слушателей. Любовь — высокая болезнь, и, как больной, ни о чем другом говорить ты не мог, только о своей болезни, пока не перескочил на метафизику. Метафизика — как способ самолечения и преодоления самого себя.

— Тогда представь, она — я о музе, а не о твоей арктической красавице — с другим. Да, да — с тем самым. Ты так его тогда расхвалил, что и музу убедил. Вот она и переметнулась от исписавшегося пиита к фавориту. С твоей подсказки. Теперь он ее ублажает ежедневной порцией рифмованных строчек. У него стихи как вода из крана.

— Забытого закрыть. И не ублажает, а насилует, крошка. И терзает. Бедняжка! А надо наоборот.

— Невпродёр.

— Не поэт музу, а муза насилует поэта. Господи, какое это блаженство — быть изнасилованным музой!

— А может, дядюшка, ты все-таки мазохист? Коли ждешь насильницу. А представь, твоя муза пошла покакать.

— Так долго? У нее что — запор? Раньше полсотни стихов в год — норма, а сейчас дюжину с трудом наскребаю.

— А ты не дожидаясь вдохновенья.

— То есть без эрекции?

— Фу! Ты запутался в метафорах, — говорю на его манер.

Треп трепом, но иногда мне казалось, что музу, путая, ты отождествляешь вовсе не с блядью, а с мамашей всей этой великолепной девятки: Мнемозиной. Как говаривал поэт, с которым тебя сравнивают твои фаны: «Усладить его страданья Мнемозина притекла». А к тебе она перестала притекать, забыла адрес. Тем более ты его сменил: одну державу на другую. Вот твоя память и стала давать сбои. Не в буквальном, конечно, смысле. Все, что тебе оставалось теперь — следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья. В памяти, а не в душе! Может, потому тебе и Тютчев не по ноздре? Как реалист романтику? Тогда вот тебе твой любимчик: «Дар опыта, мертвящий душу хлад». И не есть ли тот твой антилюбовный эпилог к любовному циклу, который ты писал всю жизнь, а тут решил опровергнуть, результат душевной амнезии? Она же — атрофия. Проще говоря — энтропия, с которой ты начинал борьбу, как только продирал глаза. Я ничего не путаю? Атропос, мойра, неотвратимая. Сиречь смерть.

Ты умер до того, как ты умер.

Поясняю: ты умер прежде, чем умерло твое тело. Привет Одену.

Стихотворение — точно труп, оставленный душой. Привет Гоголю.

А сколько таких трупов оставил ты?

Нобелевский синдром: злосчастной этой премией прихлопывают писателя как могильной плитой. Привет тебе.

Так говорил ты, дожидаясь Нобельки: хоть бы кто после нее сочинил что-нибудь стоящее! Ты — не исключение.

— Так что же, после Нобельки казнить? — поинтересовалась я.

Нобелька и есть казнь. Жертвоприношение писателя на алтарь поп-попсы.

Сиречь масскультуры.

А как, кстати, величать эту переметчицу — с заглавной или со строчной? муза или Муза? Одна из или единственная? Нисходящая метафора: муза — б****. Восходящая метафора: Муза — старшая жена в гареме поэта; не альтернатива любовницы, а ее предтеча, метафизический прообраз всех физических возлюбленных.

Ты писал Музу с большой буквы. Наперекор тебе я буду писать музу с маленькой. Понял почему?

— Ты пользуешься тем, что я не могу тебе ответить, — слышу замогильный голос.

Да. Пользуюсь. Ты забивал всех словами, обрывал на полуслове, слушал только себя, каждую вторую фразу начинал с «нет» — даже когда в конце фразы приходил к тому же, что утверждал собеседник. Собеседник! Тебе был нужен слушатель, а не собеседник. Ушная раковина — чем больше, тем лучше. В идеале, как у Диониса в сиракузских каменоломнях.

Ты привык к многолюдному одиночеству. Как говорил Довлатов, толпа из одного человека. Лучшие годы жизни ты прожил в стране, где у стен уши — даже когда один в своей питерской берлоге, у тебя был слушатель. Это твой идеал: слушатель, у которого нет голоса. И вот теперь безголосые берут реванш у монологиста за свое вынужденное немотство.