Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Когда мы с ним встречаемся, у нас обязательный тост за четвероногих — за наших собак и кошек. Я добавляю сюда трехмесячного беби от затесавшейся среди нас пары сравнительно молодых родаков. Мамаша не знает, обижаться ей или нет, что ее малявку приравняли к животному миру. Я напоминаю о загадке сфинкса: утром на четырех, днем на двух, вечером на трех. И чем собаки или кошки хуже нас? Ссылаюсь на Екклезиаста:

— Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?

По кругу идет фотка младенца, я пью за то, что они хорошо поработали. Саша смягчает мой тост:

— За продюсеров.

— За лучших из лучших, — говорит он вдруг, но я тут же вношу корректив:

— За лучших из худших.

Это ближе к реальности, даже если мы лучшие.

На панихиде нашего общего друга Саша вытащил неизвестно откуда флягу и предложил мне хлебнуть из нее. Я отрицательно покачал головой.

— Покойник бы не отказался, — сказал Саша и кивнул в сторону гроба.

Народу на панихиду пришло мало, что естественно — покойнику было 68, и наше поколение стремительно редело, а кто нам еще годится в друзья-приятели-плакальщики, кроме ровесников? Вот я и припомнил по ближайшей аналогии джондонновское «По ком звонит колокол» и, будучи на пару-тройку лет моложе покойника, последнюю строку тютчевского стихотворения на смерть старшего брата: «На роковой стою очереди».

— Поколение сходит, — шепнул я Лене Довлатовой, которую Юра Магаршак, представляя ее аудитории, назвал «Сергей Довлатов сегодня».

— Уже сошло, — поправила она меня.

— Центровики ушли, — уточнила Лена Клепикова, имея в виду Сережу и Осю.

Отправились в «Анджело», где классная antipasti caldi, то есть горячая закуска, особенно antipasto del frate — поджаренные моллюски, запеченные в раковинах устрицы, хрусткие каламри, креветки, баклажаны и грибы, фаршированные какой-то и вовсе диковинной начинкой, берем хорошее вино, а водку потихоньку разливаем свою. Грант, правда, заказывает граппу.

— Уж если поиметь, то королеву, — говорит Саша, давая каждому понюхать из своего бокала (опять двадцать пять — в реале другой глагол). — Пахнет виноградом.

— Из виноградного жмыха.

Пригубил — на вкус приятнее, чем другие национальные водяры типа саке или узо.

По ассоциации вспоминаю Бродского — одно из лучших из его нелучших эмигрантских стихов:

Не хило.

Тут повадилась мне звонить из Нью-Хэмпшера моя одноклассница, с которой никогда особенно близок не был и потерял сразу же после школы, а не видел, считай, полвека. Прочла «Трех евреев», купила еще несколько моих книг, спрашивает, я все такой же слегка кругленький, брови все еще срастаются, кожа все такая же тонкая, как у хирурга? — да, да, да, но откуда она знает про кожу, которая у меня тонкая до прозрачности? Это же надо быть такой тогда приметчивой, а теперь еще и памятливой.

Поздравляет с Новым годом. И рассказывает, что с ней приключилось. Повезла в Петербург урну с маминым прахом, а вернулась уже из Израиля, где приходила в себя и делала уколы против бешенства: на еврейском кладбище ее повалили на землю и искусали шесть одичавших псов.

— Понимаешь, меня за всю жизнь пальцем никто не тронул, а тут…

— Тебе повезло — могли загрызть насмерть.

— Я лицо и шею руками прикрывала, потом сторож прибежал, из бомжей. Там такое запустение… евреев почти не осталось. Подошла к памятнику Антокольского — ну, знаешь, там, где он в окружении своих скульптур…

Такой же в Осло — Ибсену: в центре он, а по сторонам его герои.

— Они из-за памятника и выскочили, эти кладбищенские псы. — И заплакала. — Столько швов наложили. Вот я и подалась в Израиль, благо есть к кому, чтобы подлечиться.

— Разве ты еврейка? — удивляюсь я.

— Наполовину. Никогда не скрывала и никогда не страдала.

«Потому и не страдала, что наполовину», — молчу я.

— Как Петербург? — спросил я, чтобы сменить тему.

— Неузнаваем. Поразрушили. Понастроили. И продолжают. В самом центре. Нет, не наш.

— Кто не наш?

— Город не наш.

«Это время не наше, — опять молчу я. — Наше кончилось. Мы пережили свое время».

А вслух говорю:

— Времени нет. Вот голос не меняется. У тебя такой же, как в пятнадцать лет.