Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Я не люблю эту игру.

Я не хочу быть вором. Ибо сказано — «Не укради!».

Не хочу быть судьей. Ибо сказано — «Не судите, да не судимы будете!».

И в особенности не хочу быть палачом. Ибо сказано — «Не убий!».

Обречь писателя на молчание — это значит убить его.

А Довлатов еще никого не убивал.

Меня убивали, это было. А я — никого и никогда.

Пока.

«Новый американец»,

29 июня — 4 июля 1980 года

Сначала нужно уговориться о терминах, хоть слово «трупоед» и мелькало уже в этой книге. Совсем не то же самое, что некрофил, — нечто ему противоположное. Трупоед, наоборот, умершего ненавидит — скорее некрофоб, зато живет за счет покойника, паразитирует на нем. Однако назвать его паразитом потребовало бы пояснения, что это особый паразит — паразит кладбищенский. Если бы такой был один, то не следовало и разговор затевать. Имя им — легион. Здесь — токмо о литературных трупоедах и исключительно в наших палестинах.

Самый яркий пример последнего времени — довлатовские трупоеды. Вокруг бедного Сережи — настоящий посмертный шабаш. Речь не просто о тех, кто присосался к Довлатову и наживается на его славе себе в карман либо просто тщеславится своим с ним, пусть шапочным, знакомством, как герои упомянутого и пересказанного в нашей книге шаржа Миши Беломлинского «Довлатов и его окрестности». А то и вовсе тем, что его имя упомянуто Довлатовым. Такой вот анекдот, вполне невинный. Периодически к Лене Довлатовой подходит на улице человек, чтобы каждый раз задать один и тот же вопрос: «Скажите, почему Сергей назвал мое имя в своей книге?» И оглядывается по сторонам — слышат ли его? Его имя — Гурфинкель, а у Довлатова в его чудесном романе «Филиал» есть вымышленный маргинальный герой Гурфинкель — не только не родственник, но даже — шутка! — не однофамилец реальному Гурфинкелю.

Это-то как раз в натуре — вокруг такой культовой и даже китчевой фигуры, как Довлатов, неизбежно клубятся и тусуются вспоминальщики. Не о гурфинкелях разговор, паче мы сами в какой-то мере гурфинкели, хоть и знали Сережу с ленинградских времен, а здесь, в Нью-Йорке, тесно общались и дружили. Да и особенно не разживешься на российских скромных гонорарах, и эта книга пишется из альтруистических соображений — чтобы защитить доброе имя известного писателя и близкого человека от лжи, наветов и диффамации. Зародился особый антидовлатовский жанр — злобствующие, завидущие, реваншистские тексты о нем, да еще — зачастую — помноженные на склероз и маразм. Целая книжно-статейная индустрия, цель которой не просто добрать за счет покойника славы и соорудить себе пьедестал, благо Довлатов был гигантского роста. Нет, цель таких сочинений — поквитаться с Довлатовым, отомстить ему, взять у него посмертный реванш.

Начало этой злостной вакханалии вокруг покойника положил Игорь Ефимов, издав в 2001 году сильно под себя купированную переписку и выдав фальшак за документ, ибо споловиненная правда есть целая ложь, да еще назвав ту книгу «Эпистолярный роман», хотя Сережа порвал с ним все отношения, поймав на жульничестве, и за версту не выносил. Дальше пошло-поехало. Неистовствующие ниспровергатели Довлатова — сплошь его земляки: ленинградцы. Спустя десятилетие антидовлатовская кампания достигла своего апогея в сатанинской книге его питерского знакомца Валеры Попова, который — ну не жуткий ли парадокс? — выпустил свой злобный пасквиль в серии «Жизнь замечательных людей».

Начнем, однако, с Ефимова — пальма первенства принадлежит ему.

В. С.

Конечно, надо сделать поправку на возраст, когда «мозга уже не та», как жаловался один мой знакомец, хотя он был тогда на восемь лет моложе Игоря Ефимова, а тому стукнуло уже 77, — дай бог долгих лет жизни, хотя куда дальше — он и так долгожитель. Наверное, в молодости, когда мы жили в Питере и тесно дружили, ничего подобного он написать бы не решился — не застыдят, так засмеют! Как говорится, «смех страшит и держит стыд в узде». Иные были времена. Увы, теперь все эти моральные препоны и табу отменены за ненадобностью. А в эмиграции, да еще в медвежьем углу, где наш герой ныне обитает, «вдали от шума городского» (например, нью-йоркского), можно и вовсе так одичать, что крыша поедет.

Однако списывать все на преклонный возраст либо меняющее кожу время было бы все-таки неверно. Возраст — дело наживное и, увы, неизбежное, и многие до самой смерти по естественным причинам доживают в здравом уме и твердой памяти, а касаемо времени, как сказал наш когда-то общий друг Саша Кушнер: