Александр Вертинский - Четверть века без родины. Страницы минувшего

— Весь этот дом наш.

— Работы особенно никакой не будет.

— Просто подписывать несколько бумаг в день, и все…

— Ну, и официальное представительство, так сказать! — добавил один из баронов.

Я уже все понял. Они искали дурака. Вот эту честь они и решили предложить мне. Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я поблагодарил их и встал.

Бароны тоже поднялись.

— Я советую вам подумать над этим. Это будет для вас и полезно и приятно в одно и то же время, — сказал один из них.

Нотка угрозы едва уловимо прозвучала в этих словах.

— И это нисколько не помешает вашей артистической деятельности, — добавил другой.

— Разрешите мне дать вам ответ в пятницу, — попросил я.

Бароны молча поклонились. После их ухода я упал в кресло и стал хохотать, обдумывая, какой анекдот я сделаю из этого разговора и как я буду его рассказывать моим приятелям в Париже.

Потом взял телефонную книгу, позвонил в бюро и заказал себе билет на парижский экспресс.

В ту же ночь я покинул Берлин.

Была осень 1934 года. На пароходе «Лафайет» я отправился в Америку. Тогда еще не была готова знаменитая «Нормандия», и он считался одним из лучших после «Иль-де-Франс». Со мной ехало несколько французских артистов, приглашенных в Голливуд, множество туристов, возвращавшихся домой, да еще трое чикагских гангстеров со своими подругами. Подруги меняли туалеты по десять раз в день и появлялись к обеду в умопомрачительных вечерних платьях моделей лучших парижских домов, с бутоньерками из живых орхидей каждый раз в цвет платья.

Огромные залы гигантского парохода были заполнены праздной и шумной толпой людей, которые положительно не знали, что им с собой делать, и думали только о том, как повеселее убить время.

Бесконечное количество прислуги, мужской и женской, целые дни бегало взад и вперед по отелю-пароходу, удовлетворяя малейшие желания и прихоти каждого пассажира.

На третий или четвертый день путешествия начался шторм. Огромное туловище парохода медленно и плавно то всползало на вершину водяной горы, то опускалось в бездну. Казалось, что летишь на каких-то гигантских качелях, очень широко и ровно раскачиваемых.

Пассажиры сразу исчезли. Огромный пароход опустел. Все лежали в своих кабинах, и к обеду и ужину выходило не больше десятка человек, мужественно облаченных в вечерние туалеты и смокинги, как полагалось по этикету. В большинстве это были англичане, которые даже в колониях, в тропиках, к обеду надевают смокинг, несмотря ни на какую температуру и обстоятельства.

…После обеда я сидел в салоне и перечитывал парижские журналы. Кроме меня в пустом зале никого не было. Большой радиоприемник стоял на электрическом камине, где тлели искусственные угли. Я повернул кнопку и включил аппарат. Поискав Францию, нашел Париж.

Политические новости… Люсьен Буайе в новой песенке… Еще что-то. И вдруг:

Это пел я.

Ревела, палила и щелкала буря. Огромный пароход трещал и вздрагивал от ударов волн, упрямо пробираясь вперед, а я сидел и слушал самого себя, где-то за тысячи верст затерянный ночью в океане.

Эти слова Тэффи, из которых я в свое время сделал песню, впервые так остро пронизали меня. Я мысленно оглянулся. Столько лет без дома, без Родины! И впереди ничего, кроме скитаний.

Вот тут и родилась у меня песня «О нас и о Родине», которая наделала столько шума за границей и за которую даже в Шанхае мне упорно свистели какие-то личности, пытаясь сорвать концерт.

Развлекали нас на пароходе всеми силами. То устраивался вечер бокса, на котором молодые матросы разбивали друг другу носы до крови, то танцульки, где подруги гангстеров могли блистать своими сверхтуалетами и драгоценностями, от которых слепило глаза. Их повелители в новеньких, только что сшитых в Лондоне фраках, с квадратными плечами, неуклюже переминались с ноги на ногу в модных танцах, сильно напоминая собой дрессированных орангутангов. В антрактах между танцами они пили шампанское, курили огромные сигары и рассеянно барабанили толстыми пальцами по столу, обдумывая, вероятно, новые комбинации.