Николай Власов-Окский: Гость случайный

Около Клина Есенин проснулся, совершенно отрезвевший, оглянулся на спящих товарищей, улыбнулся и стал закуривать. Закурил и неожиданно спросил:

— Вы никогда не бываете хмельным?

— Бываю, — ответил я, усмехнувшись.

— Что же вы как-то сторонились вчера? Я ведь хоть пьян был, но заметил… — признался он.

— Мне нравится видеть вас другим, — сказал я. — Поэтому и в Москве я не раз, видя вас охмелевшим, уходил…

— Правда?

— Правда.

— Ну, а сегодня… Я ведь отрезвел теперь… Сегодня, как сойдем с поезда, зайдемте в пивную и выпьем немного… всего по две бутылки пива…

— Хорошо.

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Вот вы были за границей и ни разу не отобразили ваших впечатлений от этой поездки. Что бы это значило?

— Она, эта заграница, произвела на меня какое-то неприятное впечатление, — отвечал поэт, — может быть, потому, что я безумно люблю Россию. Когда я возвращался к границе и увидел черный хлеб и услышал русскую речь, меня не только ударило в слезы, — я зарыдал и упал лицом на землю. А кругом говорили: «Это ничего. Это бывает»…

Когда мы выходили из московского вокзала, Есенин напомнил мне:

— Так пойдемте по парочке пива выпить…

— Пойдемте, — отвечаю. — Нужно сказать об этом и Орешину с Клычковым…

— Нет, пускай они идут…

Мы вошли в пивную на Каланчевской площади.

Потягивая прохладное пиво. Сергей Александрович говорил:

— Печатают меня теперь охотно и часто. Особенно Воронский. Он любит мои стихи. А одно время начали было затирать. Это — в период между народническими изданиями и «Москвой кабацкой»… Печатают. Но очень хочется иметь собственный журнал. Уже и название придумано: «Россиянин»… Я редактировал бы отдел стихов, а Клычков — прозу… Из Клычкова хороший беллетрист может выйти, только способствовать развитию его таланта надо… Уже и в Госиздате о журнале говорили. Отвечают: согласны, только ответственным редактором большевика назначим… И название журнала им не совсем… нравится…

Выпив, как условились, по парочке, мы покинули пивную и отправились каждый восвояси.

В 1925 году Есенин начал прихрамывать и не раз попадал в больницу. Все реже приходилось видеть его. Как-то летом встретившись с ним в ОГИЗе, я насилу узнал его: побледнел и как-то обезживел. Его сопровождал молодой поэт Наседкин. Но и тяжело больной поэт норовил крепиться и, говоря, улыбался, хотя улыбка была уже не прежняя, а какая-то страдальческая.

И вдруг — трагическая развязка!

«Англетер»… вскрытая вена… петля…

Громадное полотнище, растянутое по фасаду Дома печати: «Здесь находится тело великого национального поэта Сергея Есенина» — вызывало слезы. Утрата была слишком велика.

Ваганьковское кладбище. Громадная толпа провожающих, выкрики учащейся молодежи над закапываемой могилой:

— Прощай, Сережа!

Хотелось бежать и не слышать этого. Утрата была слишком велика.

Положен рядом с другом Ширяевцем.

Тверской «ужин», тверской вокзал и пивнушку на Каланчевской я упомянул не к тому, чтобы класть какое-то пятно на память ушедшего. Таких пятен немало положено в свое время другими, да и сам поэт даже в стихах запечатлел кабацкий чад. Я же коснулся этих моментов как накипи, которая не шла к лицу этого голубоглазого юноши. Как видит читатель, я даже самому Есенину высказал это.

Осуждать же поэта я вообще не мог, ибо не знал, что толкнуло его к кабаку и в некоторый период времени — к кабацким стихам, в которых он называл себя даже хулиганом, и что, наконец, заставило его наложить на себя руки…

В искренность его «хулиганства» я никогда не верил. Трезвым он был деликатнейшим из людей, каких я знал.

Было ли здесь раздвоение личности, тоже не знаю. Да мой очерк — не исследование, он — лишь воспоминание о моих встречах с поэтом.

Из моей памяти почему-то не испаряются следующие строки Есенина:

Вот и написал я об этом «госте случайном» то, что мог.

1941