Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

«…Внимание! Говорит Москва. От Советского информбюро. В течение двадцатого июня наши войска вели бои с противником».

В густой темноте возвращаемся в палатку. Теплая пасмурная ночь. Погода не летная, но все же нельзя разводить костров, зажигать свечей, фонариков.

Сидим в палатке на соломе втроем — я, Кривцов, Шевченко — и говорим, говорим, никак не можем расстаться. Я рассказываю о Сибири, о Москве, о перелете через линию фронта, о нашем путешествии по Волыни. Едва различимая женская фигура появляется во мраке.

— Це ты, Варя? — спрашивает Шевченко.

— Це я.

— Що ты?

— Принесла вечерять докторам.

Она протягивает мне и Кривцову по кружке молока и по куску мягкого хлеба.

— Вы еще не спите? Гнедаш здесь? — раздается голос Федорова.

— Здесь, здесь, Алексей Федорович…

— Как вы устроились?

Он ощупывает в темноте палатку, ветки на земле.

— Не очень-то уютно. Завтра дадим вам палатку получше, — говорит Федоров и садится с нами на землю. — Вот видите, доктор, немцы хотят отбросить нас на сто лет назад, хотят заставить нас вести полудикое, животное существование. А мы и в лесу остаемся коммунистами, советскими людьми, и не только воюем, но совершенствуемся, продолжаем строить коммунизм. Конечно, трудновато, но теперь уж, я думаю, не так долго остается поработать, чтобы кончить войну. Последние перекаты. Вы не бывали на Днепре, когда там были пороги? Я вырос в Днепропетровске, в Лоцманской слободе, много раз приходилось видеть, как ведут плоты через пороги. Люди стоят на бревнах, вода ревет, захлестывает по колена, по пояс, а то вдруг плот выскочит из воды, как лягушка, прыгнет в воздухе. И тут важно не только самому устоять, а весь плот чувствовать во всю его ширину, от начала до конца, всем существом своим чувствовать и вес плота, и скорость его, соседа справа и слева. Вот и мы сидим с вами сейчас на таком же плоту…

Федоров встал:

— Ну, ладно, спокойной ночи! Хорошо еще, что комаров нет.

Рано утром просыпаюсь от возгласа:

— Доктор, где вы?

Голос Петра Каленика. Вылезаю из низкой палатки. Жмурюсь от света. Каленик держит лошадь на поводу. С ним вестовой.

— Де вы делись, Петро? Що я вас не бачыв учора? Копя десь добулы…

— Я до вас, доктор. Еду обратно к своим хлопцам. Федоров послал до вас, щоб вы дали медикаментов.

Он передает мне записку:

«Тов. Гнедаш! Дайте для отряда Каленика самых необходимых медикаментов и перевязочного материала, из тех, что вы привезли. А. Ф.»

Мы идем к возам. Но едва я дотрагиваюсь до мешков, откуда-то появляется Зелик Абрамович. Молча, неодобрительно он читает записку, пожимает плечами:

— Ну, конечно, сейчас мы будем раздавать направо и налево… А потом? Что это за отряд Каленика? У нас нет такого отряда…

— Это для местных партизан, Зелик Абрамович.

— Ах, для местных партизан. Ну хорошо, пусть они возьмут одну походную аптечку. Еще что? Пакеты? Пусть будет еще десять индивидуальных пакетов… И ваты? Я не понимаю, зачем вам столько ваты?

— Какой сердитый… — усмехается Каленик, и туго набив сумку перевязочными материалами, отходит от воза, привязывает ее к седлу. У него превосходное настроение.

— Как вам, доктор, приглянулось здесь? Целый го род. Типография, слесарные, портняжные мастерские. Артиллерия, кавалерия…

— А радио вы вчера слушали?

— Ни, не успел. Поздно были в штабе. Да, целый город! А вспомнить, как партизанили первое время. Прятались в оврагах, ночевали на деревьях. Сколько товарищей погибло. Вот это самое тяжелое было время. А теперь, можно сказать, красота, уют!..

— Воздух! — кричат сзади нас. Партизанка в тяжелых сапогах, выскочив из палатки, срывает с веревки белье, выливает на костер ведро воды. Каленик ставит своего коня под большой дуб. Дюжий хлопец впереди нас, схватившись за оглобли, заводит под листву деревьев пустую фурманку. Самолет ревет и низко летает кругами над лесом.

Как будто снежная буря налетает на вершины деревьев. Квадратные листочки бумаги падают, цепляются за ветви, устилают землю. Каленик подбирает несколько листовок.

— Тю! — говорит он. — Экономно стали печатать! С обеих сторон, без полей… И бумага ни к шуту не годится, ни курить, ни писать. Разлезается под руками, як горелая тряпка!

Листовка начиналась весьма торжественно:

«Украинцы в лесах! С вами говорит германское государство. От имени Европы и ее великой культуры…»

Дальше злобная брань и демагогия на две страницы мелкого шрифта, а в конце листовки: