Юрий Герт - Эллины и иудеи

— Значит смириться?..

— Можно сказать и так... А можно быть мудрым. К старости все мудреют. А мы — старый народ, старый... И на своем веку испытали такое, что не дай бог другим...

— Вот, — сказал Марк и пожевал губами. Маленький, сухонький, в тот миг он и в самом деле выглядел старым-престарым стариком. — Не согласен?..

Я потом часто возвращался к его словам.

Ведь и правда, — думалось мне, — эти ребята в редакции... Ну, да, не такие уж они младенцы-несмышленыши, но — что они знают, что знали в тот момент о еврействе, его истории, черте оседлости, погромах на Украине? Что знали из многого, что знал я? Как же мог я спорить с ними на равных? Они не ведали, что творили. Не знали... Так, может быть, мой долг заключался в том, чтобы они знали?.. ("Но разве я не принес Антонову с десяток книг, чтобы он знал? И что же -это помогло?.." — возражал я себе, но мысли, получив толчок, уже катились, мчались дальше). Они не зная, не ведая — причинили боль, сотворили зло, но разве ты сам свободен от подобного?..

Мне вспомнилось, как однажды мы прогуливались по улицам с человеком, которого я считал себе близким, которого много лет с редкостным удовольствием переводил. Кажется, мы и разговаривали в основном о предстоящем переводе: Мухтар М. дорожил каждым словом в своих вещах, и мне нравилось это, хотя порой и осложняло работу... Вдруг он спросил:

— Ну, и как тебе нравится наша "перестройка"?.. — И заглянул, приостановясь, мне в глаза своими внимательными, умными, сухо поблескивающими глазами...

Шла зима 1987 года, всего каких-нибудь два-три месяца назад на Новой Площади ("Площади Брежнева"), перед ЦК, происходило побоище, память о котором будет кровоточить годы и годы... Надо представить, как переживал все это Мухтар и на что надеялся, задавая свой вопрос!.. Но как я ответил?..

— Мне — нравится! — вот как я ответил Мухтару.

Я меньше всего думал при этом о Новой Площади, о крови, пролившейся там. Я целиком сосредоточен был на своей книге, на романе "Лабиринт", пролежавшем у меня в столе два десятка лет и теперь получившем шанс выйти. Роман был связан с "делом врачей", перестройка вызволила его из темницы, в которой томился он с момента своего рождения в 1965 году...

В глазах у Мухтара вспыхнули враждебные огоньки. Вспыхнули и погасли. Мы продолжали говорить о переводе. Мухтар — человек восточной культуры, восточного такта, он умел себя держать. Только мгновенные искорки в его зрачках запомнились мне да туманная кисея, на миг задернувшая его лицо.

Но теперь, когда после того разговора минуло четыре года и я, с камнем на сердце, говорю: "Прости меня, Мухтар!.." простит ли он мне?.. Не знаю.

Так надо ли, есть ли у меня абсолютное право — винить другого — и в чем? Где граница между простой небрежностью, внутренней глухотой, тупостью, непониманием, отсутствием такта — и намеренным стремлением обидеть, оскорбить, унизить, спровоцировать на ответное ожесточение?.. Где граница, если так незаметно одно переходит в другое, и что за дело, каким намерением руководствуется наносящий удар? За ударом — боль! Только это, а в конце-то концов, и важно...

Такт... Не о нем ли говорил Марк, когда мы беседовали под плеск фонтанных струй о возможности еврейских погромов? Хотя смешно думать, что столь тонкие материи, как национальный такт, интересуют погромщиков... Но не о них речь! Мне кажется, всем нам его не хватает — и оттого множатся взаимные обиды, злоба, ненависть, ломающая судьбы, жизни... Такт... Что это такое? Врожденное чувство деликатности, осторожности, трезвый ли расчет: не толкай другого, не становись никому на ногу — рано или поздно сам нарвешься... Или такт — результат культуры, в том числе и такт в межнациональных отношениях?.. Такт и политика — можно ли провести границу между ними?..

Жена мне рассказывала, как ее дед — о нем, о дедушке Мотле, здесь уже говорилось — бывало, спорил со своим зятем, человеком горячим, прошедшим гражданскую войну с винтовкой в руках и твердившим с юношеским восторгом, что нужно, разумеется, "...до основанья, а затем..."

Так вот,

— Юзя, — говорил ему дедушка Мотл, для которого и гимназию, и Оксфорд, и философский факультет заменяла жизнь, часть ее он проработал упаковщиком на железнодорожной станции города Черкассы, — ты хочешь знать, Юзя, на кого вы похожи?.. — Дедушка Мотл и в старости любил пригубить рюмку-другую водки и закусить шматочком-другим сала, тогда он делался особенно разговорчив. — Так я тебе скажу, на кого вы похожи. Вы похожи на того человека, который забрался в чужую квартиру и начал переставлять мебель, не спросив хозяина... Ты понял меня, Юзя?