Филип Хук - Завтрак у Sotheby’s. Мир искусства от А до Я

«Что ж, я в узилище! Но сие выпало на долю и Бэкона, и Рейли, и Сервантеса! Тщеславие, тщеславие, ты ищешь утешения. Несколько раз за ночь я в ужасе просыпался, разбуженный моими сокамерниками: они горланили песни и буянили. Надеюсь лишь на то, что Господь ниспошлет сил моей дорогой Мэри. В сие мгновение ты, верно, дома и улыбаешься своему прелестному дитяти, и у вас царит мир и спокойствие. Ах, Мэри, облик твой – истинный бальзам и исцеление, утешение страждущей души».

Бедняжка Мэри! Когда кредиторы мужа периодически теряли терпение и лишали его права выкупа заложенного имущества, ей приходилось мириться с его тюремными заключениями. Потом какой-нибудь благодетель платил за него залог, и все возвращалось на круги своя. Так и не сумев убедить современников в собственной гениальности, Хейдон покончил с собой в 1846 году.

Гюстав Курбе был стихийным мятежником, чей мощный натуралистический стиль вкупе с сюжетами из современной ему жизни шокировал парижан середины XIX века и подготовил импрессионистическую революцию. Представитель богемы, тщеславный и озлобленный, но наделенный небывалой энергией, он решительно придерживался левых взглядов, а когда в 1871 году французы потерпели сокрушительное поражение от пруссаков, сделался восторженным коммунаром. 30 апреля 1871 года он пишет своим близким:

«Наконец-то, спасибо парижанам, я по горло в политике… Париж – истинный рай! Ни полиции, ни отживших институтов, ни безумных требований власти, ни бесплодных дискуссий! Все в Париже идет гладко и бесперебойно, как часы. Если бы так было всегда! Коротко говоря, об этом можно было только мечтать. Правительственные учреждения основаны на принципе федерации и самоуправления. А ведь это мы с художниками послужили образцом для такого административного устройства.

В свободное время мы сражаемся с мерзавцами в Версале. На фронт мы идем по очереди. Если они и дальше будут воевать так, как воюют сейчас, то не войдут в Париж и через десять лет, а день, когда они к нам наконец заявятся, станет последним в их жизни».

К сожалению, версальцы вошли в Париж спустя всего несколько недель, а Курбе почти тотчас же оказался под арестом за участие в разрушении Вандомской колонны.

«Вчера ночью, в одиннадцать, меня арестовали, – пишет он критику Кастаньяри 8 июня 1871 года. – Меня доставили в Министерство иностранных дел, откуда позднее, в полночь, перевезли в полицейский участок. Ночью я спал в коридоре, забитом заключенными, а сейчас сижу в камере номер двадцать четыре. Думаю, вскоре меня доставят в Версаль. Дела мои плохи. Вот куда приводят благие порывы», – печально добавляет он.

Благие порывы привели его в изгнание: заплатив немалый штраф, он эмигрировал из Парижа в Швейцарию, где и скончался в 1877 году.

Австриец Эгон Шиле попал в тюрьму в 1912 году по обвинению в оскорблении общественной нравственности. Шиле, одному из величайших графиков современности, выпала короткая, бурная, тревожная жизнь. Возникает соблазн интерпретировать его искусство в терминах Фрейдова психоанализа, зарождавшегося в ту пору в Вене. Линию Шиле отличает восхитительная плавность, однако одновременно в ней чувствуется невротическое напряжение. Для некоторых рисунков Шиле выбирает чрезвычайно чувственные сюжеты, изображая обнаженных натурщиц (а иногда и самого себя) в состоянии сексуального возбуждения [см. главу II «Эротика»]. Неприятности начались в 1911 году, когда Шиле переехал из Вены в маленький провинциальный городок Нойленгбах. Там Шиле стали позировать местные дети. Одна из его натурщиц, тринадцатилетняя девочка, убежала из дома, и Шиле ее приютил. Хотя несколько дней спустя она вернулась к родителям живой и невредимой, власти арестовали Шиле по обвинению в похищении, в совращении несовершеннолетней и в оскорблении общественной нравственности. Первые два обвинения быстро сняли, а третье оставили, поскольку несовершеннолетние-де могли увидеть непристойные картины и рисунки в его мастерской. Сто тридцать пять рисунков, которые власти сочли порнографическими, у Шиле конфисковали. В тюрьме Шиле вел дневник, изливая в кратких записях все свое негодование. Его возмущение достигает предела в последней дневниковой заметке от 8 мая 1912 года:

«Я под арестом уже двадцать четыре дня! Двадцать четыре дня или пятьсот семьдесят шесть часов! Целую вечность!

Презренное расследование шло своим чередом. Но я испытал невыносимое унижение. Я подвергнут ужасному наказанию без вины.