Народные сказки - Саамские сказки

Ну, и домой вернулись, пищу приняли, как положено, и спать повалились.

Прошло три дня, и Дева сказала своему старику:

- Сделай люльку!

Он сделал люльку. Корытце он выдолбил из пахучей сосны. Обтянул его красною замшей. Сверху приладил дужку над головой и покрыл ее замшей. Внутрь положил сначала мох болотный, сухой, потом по краям мох белый, ягель, потом оленьей шерсти клок, потом бороду белого оленя. На эту подстилку положил он шкурку бобра.

Он сделал люльку и положил ее на колени Девы. Она украсила ее ракушками, красными сушеными ягодками и жемчужинами, розовыми, голубыми, желтыми и красноватыми.

После этого она велела ему обмыться и сбросить с себя старые одежды. Она дала ему новую замшевую рубаху белую, и всю одежду она ему дала чистую и свежую. Втайне она сама обмылась у очага и переоделась во все новое.

Чистые и умытые, они сели ждать.

И вот народился молодик. Молодик народился, и луна взошла. Удивился старик, но ничего не сказал: видно, так оно и должно быть на этом острове.

Увидя в небе месяц и луну, Дева сказала:

- Теперь идем… - Она встала и пошла.

Она пошла в лес, старик рядом с нею идет. Вместе они вошли в ольшанник и там остановились. Она велела старику стать рядом с нею. Так они стояли долго. Потом женщина сказала:

- Смотри, видишь ли ты?

Он ответил, что видит светлое, а что такое видит - не знает, есть там, нет ли там ничего, а видимо, да и не знает, как сказать.

Она ему в ответ:

- Видишь, тень от светлого падает на ствол ольхи…

- Есть ли там чего? - спрашивает старик.

- Там не есть, там нет никого… однако там есть тень - видишь ли?

И правда, месяц и луна заиграли, и стало ясно: на светлом стволе виднеется свет, а за ним тень… Вот тень обрисовала детскую головку, глазами смотрит на старика. Вот ручки, вот ножки. Ручки подняла, - возьмите…

Женщина протянула руки и взяла живое тельце дитяти.

Это была маленькая светлоокая девочка. И вся-то она лучилась в лунном свете. И вдруг заплакала...

Женщина начала ее утешать. Закутала она в теплые шкурки бобра уже настоящую девочку — дитя человеческое.

Месяц и луна ушли на край земли.

Женщина пошла вперед, старик позади, повторяя слова тех оберегов, что Дева пела намедни.

Придя домой, уложили девочку в люльку. Развели огонь и полюбовались еще раз: лежит детка — истинная ягодка-морошка,—ручками, ножками сучит, глазки светятся, ручки к отцу-матери тянет, на руки просится. Взял старик малышку свою, ключевой, студеной воды зачерпнул и облил ее на пороге вежи — она не заплакала, а только рассмеялась, будто так и надо! Старик же, с голеньким младенцем на руках, уселся поближе к очагу. Играя и лялькая, высушил ее,— сначала спинку, потом животиком к огню повернул, обсушил и головку, и ножки, и ручки, грея их в руках и в тепле очага. Когда же обсохла дочка, уложил ее в люльку, закутав бобровыми шкурами. А Дева неведомо откуда взяла золотой башмачок и положила его в изголовье. После этого дала ей грудь.

Приняв вечернюю пищу, старик и Дева повалились снать. И были они как супруг с супругой, старик и старуха, муж и мужняя жена, отец и мать. Будто они веки вечные жили вдвоем на этом озере, в этой самой веже.

Старик называл ее Акка, она его кликала Кайлес. На другой день девочке положили имя — Никийя, а по-домашнему звали ее Акканийди — бабкина дочка. На другой день, в ночь, в тот самый лунный час, когда восприняли они Акканийди, старуха положила в дымник венец из костей — на доброе начало для жизни Акканийди.

Тучи ли обложат небо темною моряной, зима ли со стужею, мороз ли щелкает в лесу или осень мокнет дождями, а на остров старика и старухи как с ясного неба льется свет, лучи Солнца сияют — землю греют. Ночью лунный свет бодрствует. Сноп лучей снисходит денно и нощно. Если же недосуг Солнцу, недосуг Луне — они тотчас дают весть полуночному Старцу в облике Моржа. Тот посылает своего верного Найнаса со дружиною в дозор. Они играючись бьются потешным боем, оттого свет радужный изливается на землю и нету тьмы над озером Свято. По вся дни, веселая, весенняя, вся в зелени, цветет земля того острова, мхи разноцветным ковром ее кроют, теплую и ласковую от подземных талых вод. Так-то зеленым окном среди темной, ледовой землицы нашей лежал остров, где жила и росла Акканийди-девочка, дочь Луны, именем «Не есть я» — Никийя.

Старик занимался хозяйством, кормил старуху и дочку свою, солнцеданную Акканийди.

В те времена кормилися только рыбой. Ну, да на дичь ставили силки, тенета и те же рыболовные сети; потому и считали дикую, мелкую птицу тою же рыбой, однако воздушной. На дикого оленя не охотились — он, как бы тебе сказать, родимый был. Раз в году все оленное племя дозволяло охоту на себя, да и то не как-нибудь, а только загоном и только вангасами. В другие дни — грех. Не было езды на оленях. Лодка была из бересты — в ней по озеру плавали, рыбачили, а кережи были об один полоз-лыжу, с закраешком. На них мужики таскали свою немудреную снасть. Не легкое это дело по мхам, по болотам, по камням и по горам тащить добро. А таскали же, и дома свои таскали. Дома были из оленьих шкур зимой,— если человеку выпадало счастье умело сохранить оленьи шкуры. А больше были шалаши из бересты, шитой сосновыми кореньями. А бывало, что и в землянках коротали зиму, вроде этой вот вежи. Береста отвечала за все. Котлы пищу варить — береста. Обмажут глиной, прокалят на огне, и дородно, а там уже горячими камнями кипятят воду и варят мясо в этих котлах. Посуда воду пить, короба разные, рыболовная снасть — и для них береста нужна. Кругом береста. Приходилось старику часто ходить в лес за этой берестой и охотиться.