Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч

Вмиг перед ним вырисовалась увлекательнейшая картина: корабль терпит бедствие, запасы пресной воды и продовольствия иссякают, но все экскурсанты и команда «Ладоги» держат себя мужественно и спокойно, как и надлежит советским людям. Но лучше всех ведёт себя, конечно он — Волька Костыльков. О, Владимир Костыльков умеет смотреть в глаза опасности! Он всегда весел, он всегда внешне беззаботен, он подбадривает унывающих. А когда от нечеловеческого напряжения и лишений заболевает капитан «Ладоги» — Степан Тимофеевич, он, Волька, по праву берёт руководство экспедицией в свои стальные руки…

— Какова причина, нарушившая сон, столь необходимый твоему неокрепшему организму? — прервал его сладостные мечты позёвывавший со сна Хоттабыч.

— Сейчас, старик, узнаю… Ты только не беспокойся, — подбодрил Волька Хоттабыча и побежал наверх.

На спардеке, у капитанской рубки, толпились человек двадцать полуодетых экскурсантов и о чём-то тихо разговаривали. Чтобы поднять их настроение, Волька сделал весёлое, беззаботное лицо и мужественно произнёс:

— Спокойствие, товарищи, прежде всего спокойствие! Для паники нет никаких оснований!

— Верно сказано насчёт паники. Золотые слова, молодой человек! Вот ты и возвращайся к себе в каюту и спокойно ложись спать, — ответил ему, улыбнувшись, один из экскурсантов. — А мы тут, кстати, как раз и не паникуем.

Все рассмеялись, и только Волька почувствовал себя как-то неловко. Кроме того, на воздухе было достаточно свежо, и он решил сбегать в каюту, чтобы накинуть на себя пальтишко.

— Прежде всего спокойствие, — сказал он дожидавшемуся его внизу Хоттабычу. — Никаких оснований для паники нет. Не пройдёт и двух дней, как за нами придут на каком-нибудь мощном ледоколе и преспокойно снимут нас с мели. Можно было бы, конечно, сняться и самим, но слышишь: — машины не шумят, что-то в них испортилось, а что именно, никто разобрать не может. Конечно, нам придётся испытать кое-какие лишения, но будем надеяться, что никто из нас не заболеет и не умрёт.

Волька с гордостью слушал самого себя. Он и не предполагал, что умеет так легко успокаивать людей.

— О горе мне! — неожиданно засуетился старик, бестолково засовывая босые ноги в свои знаменитые туфли. — Если вы погибнете, я этого не переживу. Неужели мы напоролись на мель? Увы мне! Уж лучше бы шумели машины. А я хорош! Вместо того чтобы использовать своё могущество на более важные дела, я…

— Хоттабыч, — строго перебил его Волька, — докладывай немедленно, что ты там такое натворил!

— Да ничего особенного. Просто, заботясь о твоём спокойном сне, я позволил себе приказать машинам не шуметь.

— Ты это серьёзно?! — ужаснулся Волька. — Теперь я понимаю, что случилось. Ты приказал машинам не шуметь, а работать без шума они не могут. Поэтому ледокол так внезапно и остановился. Сейчас же отменяй свой приказ, а то ещё, того и гляди, котлы взорвутся!

— Слушаю и повинуюсь! — отвечал дрожащим голосом изрядно струхнувший Хоттабыч.

В ту же минуту машины вновь зашумели, и «Ладога», как ни в чём не бывало, тронулась в путь. А капитан, судовой механик и всё остальное население парохода терялись в догадках, о причине внезапной и необъяснимой остановки машин и столь же загадочного возобновления их работы.

Только Хоттабыч и Волька знали, в чём дело, но по вполне понятным соображениям никому об этом не рассказали. Даже Жене.

Женя, впрочем, так и не просыпался. Волька по этому поводу даже сострил:

— Если бы устроили международный конкурс — у кого самый крепкий сон, то Женя получил бы первую премию чемпиона мира по сну.

Хоттабыч льстиво захихикал, хотя он тогда и понятия ещё не имел, что такое конкурс, да ещё международный, и что такое чемпион. Но он рассчитывал этим хихиканьем задобрить Вольку.

Однако это нисколько не помогло старому джинну избежать неприятного разговора.

Присев на краешек Хоттабычевой койки, Волька решительно промолвил:

— Знаешь что, давай поговорим как мужчина с мужчиной.

— Я весь внимание, о Волька! — отвечал Хоттабыч с преувеличенной жизнерадостностью.

— Ты никогда не пробовал подсчитать, на сколько лет ты меня старше?

— Как-то не приходило в голову. Но, если ты мне позволишь, я с радостью подсчитаю.

— Не надо. Я уже подсчитал. На три тысячи семьсот девятнадцать лет, или ровно в двести восемьдесят семь раз! И когда нас видят люди вместе на палубе или в кают-компании, они, наверно, думают так: хорошо, что за этими мальчиками всё время присматривает такой уважаемый, мудрый и уже не молодой гражданин. Правильно я говорю?.. Ну, чего ты молчишь?..