Лиза Адамс - Каспер в Нью-Йорке

Но оказалось, что и смерть таит в себе массу неприятных сюрпризов. Издали, конечно, она смотрелась, как всего-навсего ОДНА БОЛЬШАЯ неприятность. Но это – только издали. Стоило только подойти к ней поближе, как большая смерть обернулась тысячью крошечных смертей. И ни одна из них не была понарошку.

Самой поганенькой маленькой смертью, была перспектива бесконечной отсидки в Аббаде. Восемьсот лет!.. Для существа, впервые осознавшего себя не более тринадцати лет назад, это было равносильно вечному заключению.

Возможно, Каспер приспособился бы в конце концов к медленному течению времени и научился бы оперировать не секундами, а годами и десятилетиями... Но это было невозможно, пока все заключенные Аббада (за очень малым исключением) презирали его и делали все, чтобы мальчишка начал отмечать зарубками каждую десятую и сотую долю проклятых мгновений, проведенных здесь. Его запихивали в банки, пробирки и спичечные коробки, откуда выпускали только на время утренней и вечерней проверки. Однажды Каспера измолотили в лепешку, потом скатали в трубочку и плевались из нее жеваной бумагой...

Воры и казнокрады, что сидели в Аббаде, устраивали целые шоу, принародно подсчитывая награбленные в течение земной жизни суммы, затем деля их на срок отсидки и получая в результате ТО, РАДИ ЧЕГО И ПОСТРАДАТЬ НЕ ГРЕХ.

– Я купил каждый год отсидки за две тысячи награбленных долларов! – с гордостью объявлял один.

– А я – за шесть тысяч семьсот! – объявлял другой.

– А я – за десять триста!

– А я...

Чем выше сумма сделки – тем большая честь вору. Каспер же заплатил за каждый свой год... Сколько-сколько?.. Сотню долларов делим на восемьсот лет... Мгм-м. Двенадцать с половиной центов. Двенадцать с половиной центов, разрази их гром!.. Иначе говоря, триста шестьдесят пять дней заключения Каспера стоили столько же, сколько коробка самых дешевых спичек. Когда обитатели Аббада узнали об этом, у них чуть животы не полопались от смеха.

У Аббадских убийц и маньяков – свой счет. Они тоже подсчитывают, сколько заплатили за пребывание на Постылом холме. Но уже не в долларах, а в человеческих жизнях.

– У меня каждый год идет за два!

– А у меня – за восемнадцать!..

– А у меня...

– А у меня...

Касперу сказать нечего. Ему кажется, что первый год его заключения длится уже по меньшей мере тысячелетие. Но это – из другой оперы. Об этом лучше промолчать.

Одно из страшнейших ругательств в Аббаде – «Хампердинк». Касперу так и не удалось узнать, какой смысл кроется за этим словом. Его пускают в ход лишь в том случае, если лицо, к которому обращаются, находится достаточно далеко, или уже отчалило дальше по этапу – на Второе Небо (и далее – до Седьмого) или в Полное Ничто. Китаец Фынь говорил, что обозвать кого-нибудь в глаза Хампердинком – то же самое, что предложить собеседнику сыграть в русскую рулетку... Кто-то из двоих после такого оскорбления должен развоплотиться. «Это закон природы», – говорил Фынь.

Ну а самое-пресамое распоследнее слово (даже рука дрожит написать его) – это «функ». Хуже и представить себе нельзя. Если бы на Том Свете существовали ядерные сверхдержавы, то стоило бы только одному из ядерных президентов прикрепить сзади к пиджаку другого ядерного президента бумажку с этим ругательством, как через минуту повзрывались бы все водородные бомбы и наступила бы ядерная зима...

Каспера обзывали и Хампердинком, и функом. А также хунком и фампердинком. А еще финном и хампердунком. При этом никто из обзывавшихся нисколько даже не робел оттого, что Каспер может взять и разорвать его на части. По правде говоря, мальчишка до конца не понимал, почему ему следует обижаться именно на эти слова, в то время как он знал множество куда более обидных прозвищ (дурак, например, или – крышка от унитаза).

...И только поэтому он сразу не заехал Гуччи по роже, когда тот подлетел ночью к его нарам и громко внятно произнес:

– А теперь, помойный функ, молись... Тебе будет не больно. Но зато очень-очень обидно.

Он схватил Каспера за ухо и потянул вниз. Мальчишка рванулся было в сторону, но вымогатель и бутлегер только хрипло хохотнул:

– Еще одно резкое движение, малыш, и твое ушко упорхнет от тебя, словно мотылек.

Двести сорок пятая камера была приятно взволнована. Сеансы ухотерапии Каспера превратились для заключенных в подобие любимого телесериала.

– Только чтобы без шума, – пророкотал из-под потолочной балки Уджо Гаечный-Болт. Его в камере все слушаются, потому что Уджо – авторитет. Крутизна. Примерно в два с половиной раза круче, чем Гуччи-Зубило.