— Ах как интересно! — пропищал Колышек.
— Однажды к нам на поле прибежала коса. Как взялась косить под корень, как взялась валить, укладывать высокую рожь! Мы все стоим бледные, ждем конца. Напрасно мы все лето шептались, пили земные соки, наливали зерна. Приходит смерть, да такая глупая, хоть плачь. Вдруг чувствую: голова клонится-клонится, а небо падает-падает. Вот и конец, подумал я, и все-все зерна подумали и зашептали то же самое.
Но мы были просто невеждами. Прежде всего нас подняли с земли, связали в снопы, потом снопы составили в бабки. Мы решили, что так и будем зимовать, точно избушки, друг возле друга. Но нет, нас свезли на гумно, пошвыряли на голый ток да как начали дубасить палками! Не успели мы и ахнуть, как все посыпались из колосьев такие же серые, твердые, как те зернышки, что осенью бросали в рыхлую землю. Только осенью нас было мало, а теперь шуршало много-много зерен, мы уже не умещались в одном мешке! Потом…
Тут вмешался Колышек. Он, должно быть, помнил рассказ приятеля наизусть и не мог усидеть на месте.
— Потом вас зачерпнуло сито, а потом мололи жернова, большие, тяжелые, и вы сыпались белым снежком. Только снежок этот уже был не тем холодным, тающим на солнце пухом, а белой, душистой мукой!
— Все так и было, — не рассердился на приятеля Колобок, — только позволь мне самому рассказать дальше. Большие руки зачерпнули эту душистую муку, замесили в чане с водой. Ах, какие ласковые и сильные были эти руки! Тесто так и прилипало к ним, не хотело отстать, а руки мяли его, похлопывали. Когда тесто подошло и стало ползти из квашни, эти добрые руки вылепили круглые караваи, а затем выскребли квашню и проворно вылепили меня, колобка. Вместе с моими братьями, большими караваями, я въехал на деревянной лопате в печь. Мне казалось, лопну от жары, но не лопнул, только у братьев полопались пиджаки по бокам. Когда все мы стали коричневыми, те же руки подняли печную заслонку, схватили меня, похлопали, поднесли к большому носу, а потом побрызгали водой.
Братьев уложили отдыхать на широкой лавке, укрыли полотняным рушником. Они дремали, похожие на каких-то великанов, а я притулился с краешку. На меня даже рушника не хватило. «Ах, какой славный колобок! Настоящий ребеночек!» — радовались руки, которые вылепили и испекли меня. Мною любовались дольше, чем моими большими братьями. Но тут в избу ворвался какой-то зверь, лохматый, злой, с вывалившимся языком, и хвать меня зубами…
— Это пес! Пес Зубарь! — воскликнул Колышек.
— Я ужасно испугался этого пса, — рассказывал взволнованный воспоминаниями Колобок, — да как крикну басом! Зубарь тут же выронил меня на пол… А я, не дожидаясь, ноги в руки и покатился! Злой пес — за мной! Я скок через порог, и пес через порог. Я во двор, и он во двор, я на луг, по кочкам, и он за мной. Только как я ни мчался, а Зубарь все равно быстрее. Смотрю, на дороге палка, я кувырк через нее — и дальше. Зубарь тоже хотел перепрыгнуть через палку, но она вдруг подскочила и давай колошматить злого пса…
— Х-хи! — довольно засмеялся Колышек. — Хи-хи!
— Чтобы отблагодарить палку, я отломил свой нос — а испекли меня с длинным-длинным носом! — и кинул ей. Палка на радостях давай еще пуще колотить Зубаря. Пес наконец отстал, но поклялся мстить мне. Дескать, всюду полно собак. Везде меня будут кусать, пока не растерзают. Нет, я никак не могу вернуться туда, откуда пришел!
— А я? Думаете, я могу вернуться? — горячо подхватил Колышек. — Мы оба не можем!
— К тому же, — добавил Колобок, скромно потупившись, — мы хотим поглядеть на мир… А то еще, чего доброго, сожрет какой-нибудь Зубарь, и не узнаешь, зачем жил на свете…
— Сожжет какая-нибудь спичка-злючка, и не узнаешь, зачем жил на свете! — почти слово в слово повторил Колышек и спросил: — Ведь правда? Так, может, ты выведешь нас в этот большой мир?
У Ластик-Перышкина вырастает борода
Оба гостя, степенный Колобок и бойкий Колышек, вопросительно уставились на писателя.
Ластик-Перышкин задумчиво поскреб подбородок. Он долго тер испачканными чернилами пальцами гладко выбритые щеки, не зная, ни что сказать человечкам, ни что дальше делать.
Читать дальше