Миколас Слуцкис - Волшебная чернильница [Повесть о необыкновенных приключениях и размышлениях Колобка и Колышка]

Но сам бедный друг недолго вздыхал, он тут же с любопытством осведомился:

— А сколько это — миллион? Больше, чем семь?

— Гораздо больше.

— Ну, если больше, так не стоит и считать, забивать себе голову, — решил Колышек. — Как ты думаешь?

Ластик-Перышкин, разумеется, согласился. Он тоже не особенно любил всякие числа.

— После того как спички плюхнулись в канаву, я пошел за солнцем, — весело продолжал Колышек. — Куда оно, туда и я сворачиваю. Смотрю — катится кто-то по тропинке, слезами обливается. Кто бы это мог быть, думаю? А это он, Колобок, вот он стоит, такой серьезный! Хочешь, писатель, я тебе расскажу и про Колобка?

— Нет, про себя я сам расскажу! — возразил Колобок, хоть был и не очень решителен на вид. — Ты, Колышек, складно говоришь, но…

— Главное — чтобы складно! — заспорил Колышек. — Когда говоришь нескладно, никто не хочет слушать!

— А если начинаешь приукрашивать да при этом привираешь?

— Ложь ради красоты — не ложь! — не сдавался Колышек и почему-то обратился за поддержкой к писателю: — Как по-твоему?

Ластик-Перышкин смутился. Ему тоже иногда приходилось кое-что приукрашивать. Поэтому он пропустил бы вопрос мимо ушей, если бы не Колобок, который глядел на них обоих своими правдивыми, должно быть, никогда не лгавшими глазами.

— Ты знаешь, Колышек, Колобок прав… Посмотри-ка ему в глаза.

Тут Колышек сбавил тон и пробормотал, что и в самом деле несколько преувеличил. У его старухи никогда не было целой коробки спичек, брала взаймы по нескольку штучек у соседей. А большей частью все лучину жгла. Так что за ним, Колышком, не целое полчище гналось, а спичек семь. К тому же, не он заметил Колобка, а Колобок его. И познакомились они не после того, как он разделался со спичками, а как раз перед этим. Колобок-то и показал ему на канаву с водой и посоветовал перебираться на другую сторону.

— Прости меня, Колобок, — тут же покаялся Колышек. — Больше никогда не буду врать и приукрашивать.

И у писателя мелькнула мысль: что-то слишком уж Колышек скор на обещания. Только сейчас хвастался, выставлял себя героем, и сразу на попятный. Надолго ли? Писателю, признаться, и самому случалось не выполнять данных второпях обещаний.

Колобок — это было видно по его сияющим глазам! — поверил. Ведь он был очень правдивым.

Но все-таки тихо добавил:

— Ты еще не сказал, что через канаву тебя переправила лягушка.

— Ах да, совсем забыл про лягушку! — даже глазом не моргнул Колышек. — А если что-нибудь забываешь — это тоже ложь? Я от души поблагодарил лягушку, угостил вкусными мошками.

Наверное, все трое принялись бы выяснять, что такое забывчивость — ложь или нет? Но за стеной, в соседней квартире, послышалась музыка и собачий лай.

Колобок мгновенно шмыгнул под стол, а Колышек успел вскарабкаться на груду старых журналов, лежавших под самым потолком. Ластик-Перышкин и не заметил, как он исчез.

Музыка и лай стихли. Громко и отчетливо, словно топором рубил, заговорил человек. Писатель бросился поднимать Колобка. Хлебное сердечко маленького человека сильно билось, ладони вспотели от страха.

— Что с тобой? Успокойся! Это радио.

— Радио? Эту собаку зовут Радио? А сюда она не прибежит?

— Радио — не собака, — пытался объяснить писатель. — По радио говорят, поют, играют…

— …и лают, — вставил Колобок, грустно покачав головой. — Пускай себе пели бы, говорили, но зачем же лаять?

— Там лает не собака, а человек, он только подражает собаке. Понимаешь?

— Бывают и ненастоящие собаки? — удивился Колобок и глубоко-глубоко вздохнул. — А я из сказки, в которой собака — самый страшный зверь! Сначала я не боялся собак, потому что был просто зерном, твердым ржаным зернышком. Потом меня бросили во вспаханную землю. Мне показалось, будто я попал в темницу, но вскоре начал кое-что различать. Отдохнув немного, я пробился сквозь мягкий слой земли и осмотрелся. Только был я уже не зерном, а тоненьким ростком. Покачиваюсь, чувствую — надо мною ветер, солнце, дождь. Как хорошо, думаю, что меня посеяли. Буду теперь тянуться, расти до облаков. Вдруг небо потемнело, стало опускаться на головы мне и моим братьям, росткам. Как посыпятся с него белые пушинки! Мы сперва смеялись, ловили их, но вскоре почувствовали, что тонем, что уже совсем-совсем ничего не видим. Когда землю сковала стужа, худо пришлось деревьям и кустарникам: свирепые ветры налетали на них, стремились вырвать с корнем, а нам, озимым, укутанным толстой шубой, было тепло, даже жарко в душной постели. Мы спали долго-долго, а когда опять открыли глаза, была уже весна. Смотрим — не одни мы зеленеем, растем. Все вокруг кудрявится, волнуется под ветром, тянется к солнцу. А потом, после шумливых дождей и летнего зноя, я почувствовал, что уже не одинок — в одном колосе зрело нас двенадцать зернышек.