Пол Гэллико - Дженни. Томасина. Ослиное чудо

— Слава Богу, приехали! — сказала она. — Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю — она глаза закатила и вроде бы отходит…

— Хорошо, что вызвали врача, — нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьёзно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо.

— Слава Богу, что вы приехали! — сказал доктор Стрэтси.

— Она умирает? — спросил Макдьюи.

Доктор Стрэтси ответил не сразу.

— Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим…

Тогда Макдьюи спросил:

— Сколько ей осталось?

— Не знаю, — ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае — несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока ещё тлела хотя бы искра жизни. — Организм у неё крепкий, но она сама гасит свои силы.

Макдьюи кивнул, подошёл к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у неё синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится.

— Да сделайте вы что-нибудь! — вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. — Вы же её отец. Вы её знаете. Вы её любите, и она вас любит. Очнитесь! Она ещё жива. Придумайте, чем её расшевелить, чтобы ей жить захотелось!

Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума:

— Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить.

— Я вас не понимаю, — сказал Стрэтси.

— Медицина… — начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.

— Когда медицина бессильна, — сказал он, — остаётся одно: молиться.

Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.

— Как вы можете? — заорал он. — Как вы-то можете верить, когда ваш Бог всё это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений! Зачем Богу её жизнь?

Никто не ответил ему, и он продолжал:

— Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда, милость и смысл.

И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: «За Макдьюи! За Макдьюи!»

— Постойте, — сказал он. — Я кое-что припомнил. Если она доживёт до утра, надежда ещё есть…

Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.

— Надежда есть всегда, — поправил он. — Я приду завтра пораньше.

Макдьюи не пошёл за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она уже не блаженненькая, она способна драться как лев за того, кого любит. Она спасёт его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать к ней.

Доктор Стрэтси пришёл пораньше, посмотрел на Мэри и сказал, что изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в джип и уехал.

Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал её за руку, пытаясь влить в неё свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной любовью, или ампулой, полной любви. Так провёл он всю ночь, пока не занялась заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та её спасла.

Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как бы не было. Примятая трава, следы колёс, куски обгорелого дерева и холста — и больше ничего. Освобождённые звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за верёвку, требуя милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.

Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился, чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: «Помогите мне, Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, её не спасёт».

Потянуть за верёвку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто всё вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то необратимых событий.

Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни — тоже. Вроде бы всё было то же, но дом как будто отвернулся от него, или заснул, или неприветливо сжал губы. Что это — мерещится после бессонной ночи или ему действительно больше не рады здесь?

Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел верёвку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ.

Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему.

Он стал кричать:

— Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!

Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись.

Макдьюи стало страшно — не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит её, а ничего не может сделать, не может ничего ей сказать, обещать, подарить.