Роман Ясюкевич: Ба инь, или Сказки колокольчиков

Весь лагерь обошел Кан, и сильнее драконьего пламени жгли его сомнения. Всего три глотка! "Надо посмотреть, — решил Кан, — надо все своими глазами увидеть"

Отыскав коновязь, Кан оседлал скакуна, показавшегося ему крепче остальных, и ударил пятками по крутым бокам. В последний момент различил он краем глаза человеческую фигуру в облачении жреца, но прянувший с места конь не оставил времени вглядеться пристальнее.

Долго, почти до рассвета мчался Кан по степи. И вдруг не стало слышно звона подков, потому что конь скакал по пеплу. А впереди показалось зарево, но не солнце это было, а отблески великого пожара, объявшего Подлунную.

В одном месте зарево было сильнее, и именно туда повернул Кан. Вскоре он оказался перед грядой невысоких холмов, за которыми ярче солнца полыхало пламя и слышался сильный гул, будто сталкивались обшитые кожей огромные камни. Конь вдруг встал, крупная дрожь сотрясала его тело. Кан спешился и осторожно поднялся на холм. Страшное зрелище открылось ему.

Просторная долина, окруженная холмами, была заполнена драконами так, что земли не было видно. Чудовища спали. Но, то один, то другой дракон вдруг принимался ворочаться, тогда его соседи пробуждались, и тут же начиналась короткая яростная схватка. "Они все еще безумны… Мама, мама, прости меня!" — подумал Кан.

Непослушными руками расстегнул он одежду, достал хрустальный сосуд и выдернул пробку. Заклубился туман в сосуде, вырвался наружу облаком и, помедлив, словно в раздумье, стал опускаться в долину, разрастаясь с каждым мгновением. Вот уже вся долина окуталась туманом, и стихли звуки сталкивающихся валунов, обшитых кожей, и погасло огненное зарево.

Кан заткнул пробку и попытался в предрассветном сумраке определить, осталось что-нибудь в сосуде или нет. Тут в совершенно безоблачном небе прогрохотал гром, и почудилось Кану, что это вовсе не гром, а хохот.

Показалось солнце, и под его лучами истаял Дождь Забвения.

Глазам Кана предстало неисчислимое драконье воинство, застывшее в полном молчании. Внезапно все драконы склонили головы, будто благодарили Кана. В следующий миг чудовища поднялись в воздух, и крылья их закрыли небо от горизонта до горизонта. Еще миг, и только блуждающие по степи пепельные смерчи напоминали о том, что было.

Однако, один дракон не улетел. Сужающимися кругами скользил он небу, пока не приземлился рядом с Каном. "Садись мне на шею, — сказал дракон, произнося слова по слогам, как только научившийся читать человек, — Я отнесу тебя домой."

О, этот полет Кан запомнил! Сердце его ликовало и пело. Он только попросил дракона пролететь над императорским лагерем, чтобы люди узнали, что беда миновала. А там уже и так все знали! Радостными криками встретили люди Кана, летящего на драконе. Сам император приказал вынести себя из шатра, чтобы приветствовать избавителя.

Дракон почему-то отказался лететь в деревню Кана, а ссадил его у дальнего горного озера рядом с хижиной старухи Вэй. "Ты всегда будешь у нас желанным гостем," — сказал дракон на прощание и, взмахнув крыльями, отправился на запад, туда, где в великом море живут на островах драконы.

Удивительно, но старуха Вэй словно ничего не слышала — и носа не показала из хижины. Будто к ней на озеро каждый день прибывают люди верхом на драконах. С трудом открыв перекошенную дверь, Кан заглянул в жилище колдуньи. Старуха Вэй лежала, укрывшись шкурами, и глаза ее сверкали безумием. "Ты принес? — прошептала она, — Царь Обезьян дал тебе? Я знаю, что дал! Один глоток! Всего один глоток! У тебя ведь много, я знаю." "Это для Мон-У!" — Кан невольно прижал к телу хрустальный сосуд. "Иначе смерть от меня отвернется, — пробормотала колдунья и слезы потекли по ее щекам, накапливаясь в морщинах. — Всего один глоток Забвения… прошу тебя…"

Старуха вдруг принялась рассказывать о своей жизни и ужас и отвращение наполнили сердце Кана. Стало понятно, почему смерть не торопилась забрать колдунью Вэй, которую все в деревне считали полубезумной, но безобидной знахаркой. "Теперь ты знаешь. Неужели ты не пожалеешь меня? Всего один глоток, даже полглотка…" — старуха больше не плакала, видно и этого утешения она не была достойна.

Кан представил, что он ушел, оставив старуху Вэй, бросил ее помирать вечно, чтобы так и не умереть совсем. Представил веранду своего дома и цветущие персиковые деревья, и Мон-У не в белых траурных одеждах и с распущенными рукавами… Представил и развязал платок.