Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее

Д-р Нигел Уэкер [408] отмечал сложность изучения отношения между преступлением и безумием во времена до XIX века, когда эпоха разума уступила место эпохе статистики. Начиная с 1834 г., доступны данные о том, сколько людей из отданных под суд в Англии и Уэльсе были освобождены от наказания или признаны неподсудными по причине их психического состояния. Составляя таблицу, показывавшую долю последних по отношению к первым, д-р Уэкер учитывал только убийства, поскольку возможные кары за другие преступления варьировали в течение рассматриваемого периода. Преимущества, приносимые диагнозом безумия, вообще-то были сомнительными:

В 1964-м г. приведение в исполнение смертных приговоров в Англии было приостановлено, а позже отменено. Уровень убийств в этой стране, рассчитываемый как доля от общей численности населения, хотя год от года варьирует, остается относительно низким (менее четырех на миллион). В значительном числе случаев за убийством следовало самоубийство [409] . Последнее обычно, насколько это можно выяснить, вызывалось не желанием избежать ареста, а тем же страданием и психическим расстройством, которые мотивировали убийство. Часто жертвами этих двойных эпизодов были дети в возрасте до шестнадцати лет, а среди взрослых жертв женщин было больше, чем мужчин. Ни одна из этих тенденций не была так выражена в случаях убийства без суицида.

Убийства вносят сравнительно малый вклад в общие списки правонарушений, хотя занимают обширное место в криминальных новостях и в беллетристике. Даже преступления, включающие насилие без убийства, – во многих случаях очень далекое от убийства, – составляют относительно небольшую долю всех зафиксированных в Соединенном Королевстве мужских преступлений и еще меньшую – женских.

Сравнительная редкость человекоубийства в большинстве человеческих сообществ в соединении с чрезвычайным интересом к ним имеют, несомненно, множество причин. Кажется, Макиавелли писал, что люди скорее готовы потерять своих родителей, чем свое наследство. Возможно, предписание Не убий оказалось так глубоко укоренено в нашей совести именно потому, что мы с очень раннего возраста не уверены в том, что не испытываем желания убить своих родителей, или они – нас. Эмоциональный конфликт, связанный с отнятием жизни, намного более сильный, чем с отнятием собственности, обнаруживает свою другую сторону в героическом статусе и исторической славе, нередко ожидающих того, кто нарушает это предписание в грандиозном масштабе.

В России девятнадцатого века вокруг этой темы как этического центра развилось то, что получило название наполеоновского комплекса. Толстой в «Войне и мире» попытался уменьшить гигантское обаяние славы Наполеона, которого он считал ответственным за убийство тысяч своих соотечественников. Сверхъестественно проницательный Достоевский показывает Раскольникова временно одержимым мыслью, что ««необыкновенный» человек имеет право… разрешить своей совести перешагнуть… через… препятствия» ради исполнения своей идеи о лучшем будущем для человечества, пусть даже это требует «перешагнуть… через кровь», устранить десяток или сотню людей. Такой человек (но только такой) абсолютно вправе совершить это в соответствии с диктатом своей совести. Друг Раскольникова возражает:

Как и сказал Разумихин, это действительно не было новой теорией. В условиях войны это даже не было новой практикой: многие завоеватели «шли через кровь», намереваясь обеспечить человечеству или какой-то его части новое будущее. Но есть две вещи, которые придают этой идее новый поворот, новый контекст и превращают ее из ретроспективной в пророческую для времени Достоевского. Убедив себя, что свобода от ограничений совести (в прежней интерпретации) является знаком превосходства, Раскольников совершает убийство отчасти для того, чтобы убедиться в своей принадлежности к классу свободных. Во-вторых, устранение других людей оказывается позволительно и внутри сообщества, в которое включен великий человек, поскольку эти другие – не социальные или личные враги, а просто объекты, лишенные права быть ценными в качестве обычных человеческих существ и служащие выражению и применению его власти. В этом отношении Гитлер и Сталин, в отличие от Наполеона, воплощали новую этику.