Клавдия Лукашевич - Честное слово

– Вы – мать. Вы меня понимаете, как я страдаю за Галечку… У вас такие добрые-добрые глаза… Я знаю, вы хорошая и честная, – шептала она.

– Ох, милая вы моя… Что вы меня расхваливаете! Простая я, прачка… Дитя вы малое! Жаль мне вас! Ишь, какая худенькая… Сами-то вы, что ребёнок маленький…

И полная женщина ласкала и гладила незнакомую больную, и сердце её отогревалось.

Курчавая барыня сказала, что она малороссиянка, зовут её Галина Григорьевна, фамилия Даниленко, что приехала она с дочерью издалека лечиться и сделать операцию, что она рассчитывала тут найти родственников, но они, оказалось, куда-то уехали. И она очутилась одна с девочкой в комнате, без друзей и родных.

Маленькая женщина опять упала на колени и молила горячо и жалобно:

– Голубушка, родная, когда я умру, возьмите мою девочку к себе… Не покидайте её… У вас есть душа…

Вы мать… Безысходное горе матери вас просит…

– Встаньте, милая… Услышат, придут… Больных разбудите…

Прачка поднялась с кровати и хотела поднять маленькую фигурку. Но та целовала её ноги и руки и снова молила и заклинала:

– Если я умру, не покидайте Галю… Дайте мне честное слово матери!

– Да что это вы, милая! Может, я раньше вас умру. Вы молодая….

– Нет, дайте мне честное-честное слово!

– Да полно вам… Господь с вами…

– Успокойте меня! Утешьте! Я буду на том свете молиться за вас.

– Ну, если вас успокоит, даю вам честное слово, что не брошу вашу девочку… Не бросьте и вы мою, если я умру.

– Даю вам честное слово, – горячо сказала Галина Григорьевна, приподымаясь… – Я найду способы ей помочь, приласкать, научить… Ваша девочка не будет одна… У неё будет друг на всю жизнь… Я слабая, но я найду силы для неё, если я вас переживу!

– Ну, и спасибо, родная. Лягте теперь. Успокойтесь! И я вам даю слово в том же!

Маленькая женщина поднялась, обняла прачку и снова целовала её, её руки. Та ласкала и гладила курчавую голову, как у малого дитяти. И в душе её поднималось что-то тёплое, нежное, и мысленно она давала в своём сердце этой несчастной, страдающей матери слово не бросить её одинокое дитя, если она умрёт.

– Какие у вас глаза… Правдивые, добрые… Я вам верю, – проговорила вдруг курчавая больная и улыбнулась. Это была её единственная улыбка за всё время, что она была в больнице.

– Ну и хорошо, милая. Вы теперь успокоились… Ложитесь же скорее.

Больная легла. Старуха закашляла. Вдали кто-то застонал. Вошла дежурная сестра милосердия, осмотрела, всё ли в порядке, и вышла.

Всё смолкло в палате.

– Теперь у меня на душе спокойно… Вы дали мне честное слово… Легче мне, – проговорил в тишине прерывающийся, дрожащий голос.

– Спите спокойно, милушка… Не тревожьте себя… – ответил ей ласковый возглас.

Опять всё смолкло. Наступила тишина.

На другой день прачке Прасковье Ивановне сделали операцию. Сильная, цветущая женщина перенесла её превосходно. Даже хлороформ на неё не оказал никакого тяжёлого действия.

Когда Прасковья Ивановна открыла глаза и пришла в себя, она лежала уже в своей палате, около неё стояла сестра милосердия.

– Скоро ли, сестрица, меня резать-то станут, – спросила она, не сознавая ещё действительности.

– Операция сделана, и всё уже кончено, – ответила, улыбаясь, сестра.

– Ой, да нет! Шутите вы, сестрица! Да когда же? Я ничего не слышала, ничего не помню… неужели?

– Правда, правда, голубушка! Всё прошло отлично. И вы молодцом, – подтвердили со всех сторон больные.

– Ну, слава Богу, коли так… Пить дайте… Во рту сохнет… Вкус сладкий такой… Дайте пить! – попросила Прасковья Ивановна.

– Это от хлороформа рот сохнет… А пить теперь пока нельзя. Уж потерпите, дорогая… Льду кусочек возьмите, – сказала сестра.

– И как это всё случилось?! Заснула я и ничего не чувствовала. Сначала казалось мне, что меня подбрасывают, уносят куда-то. И уже не помню ничего. Право, не страшно нисколько, – рассказывала Прасковья Ивановна больным и, главным образом, обращаясь к своей чёрненькой соседке. Та смотрела на неё ласково своими большими грустными глазами.

– Как я рада за вас… Я всё думала о вас. Как-то вы? И всё молилась… – тихо сказала она.

– Спасибо. Пустое эта операция… Ничего не слышно и не мучительно.

– Да, пустое дело здоровой, как ты… А вот моё грешное тело и посейчас ноет, – отозвалась старушка.