Борис Житков - Без совести

- А мне врать не надо, - сказал он.

- Да я-то все равно разберу, где что, - и я фамильярно прищурился. И тотчас испугался, не напортил ли дела.

- Я рассказывать ничего не буду, - угрюмо сказал он. И снова уставился на пол. - Есть закурить?

Я быстро подал портсигар и спички.

Все сорвалось. Я молчал, пока он закуривал. Я не знал теперь, что говорить. И я стал дуть на пальцы, хотя они уже не болели.

- Вы молчите и то врете, - сказал он, затягиваясь, - вы тоже хлюст не похуже меня. Только мне все равно, а тебе надо с кандибобером как-нибудь.

- А коли тебе так уж все равно (черт возьми! Я даже сел с ним рядом на постели) - так вали, расскажи.

- А ты переврешь.

- Ну, шут с тобой, напиши! - И я хлопнул по коленке. По своей, конечно. - Я тебе бумаги пришлю. Я их уговорю, дадут, дадут. Напиши! - И я стал осторожно раскачивать его за плечо, - тебе же все равно, говоришь.

Я все не глядел на него и приговаривал:

- Все равно! Все ведь равно... А?

И тут почувствовал, что он на меня глядит. Я невольно взглянул ему в лицо. В самые мне глаза глядела опять та улыбка, которой он меня встретил.

Я быстро вскочил и нажал ручку двери. Дверь сейчас же отворили.

- Тютя! - услыхал я вслед.

Доктор, часовой, служитель - все стояли по ту сторону двери. Мне было нестерпимо стыдно: все, значит, слышали. Позор, позор! Я быстро пошел, сбивая ногами ковер и спотыкаясь.

Доктор догнал меня. Я слышал, как он говорил:

- Все же удача, удача! - и похлопывал меня по спине.

"Все же" - это то есть, несмотря, мол, на идиотство моего поведения?

2.

Через десять дней, в которые я избегал встреч с моим приятелем-доктором, мне принесли на дом пакет.

На машинке была написана целая тетрадка. И письмо рукой доктора. Я чувствовал, что краснею. Доктор писал:

"Ваши трофеи. Неожиданные, сознаюсь. Положили бумагу. Пять дней лежала так. На шестую ночь стал писать. Материал, может быть, и для вас".

Я открыл тетрадку и начал читать.

"Когда маму хоронили в мороз, так я был рад, что тетке пришлось всю дорогу мерзнуть. Она и плакала только от холоду. А маме было хоть бы что. А когда стали засыпать, я видел, как тетка первая взяла мерзлый ком глины, и отлично я видел, как она с силой швырнула его сверху в гроб. Стукнуло, как камнем. Даже могильщики поглядели. Тетка сделала преподобную рожу и завыла сиплым голосом. А как ехали в трамвае с кладбища, тетка на весь вагон мне говорила: "Береги, Петя, совесть; без совести не проживешь". Наши билеты кончились, надо было брать другие, тетка стала всхлипывать. Все на нее глядят жалостливо. Проехали зайцем до дому, а тут она вдруг как вскочит и давай орать:

"Ой, проехали, ой, с горя и не увидели", - и скорей в двери.

Дома сейчас же, не раздеваясь, схватила мамину подушку и ушла. Пришла через час и заперлась в уборной. Я уж знал: купила морфию и вспрыснулась. Потом сидела на кровати, ноги поджавши, и хлопала глазами, как сова, пока не повалилась на подушку. Тогда я обшарил ее и нашел 87 копеек, что осталось от маминой подушки. У нас дома все мамино. Я взял 87 копеек, запер тетку в квартире и пошел в кино. В кино как раз передо мною пол-экрана закрывал какой-то дылда. Свет погасят, он котиком к своей барышне жмется, что-то мурлыкает. На экране показывали пожар на корабле, и люди, как мыши, бегали и давили от страха один другого. Все в зале чего-то хохотали. И я подумал: если сейчас бы загорелось в зале, то вы не хуже, как на экране, друг друга топтали бы. Я досмотрел, пока было интересно, и когда все глядели, как кавалер с барышней катаются в лодке, я крикнул во всю глотку: "Пожар!! Горим!" Музыка оборвалась, все вскочили, завертели головами и бросились кто куда. Этот дылда калошами прямо на колени вскочил своей барышне. Все визжат, ревут и прямо по стульям напролом рвутся к дверям. И вой такой, что страшно. Во всех дверях верещат бабы, а мужчины рвутся и, как скоты на бойне, ревут бычьим голосом. Я не двинулся, я дождался, чтоб вокруг меня стало пусто. Тогда я вскочил заднему на плечи и на четырех, как собака, побежал по людям к двери. По дороге плевал всем в хари, а они были зажаты и ничего мне сделать не могли. Я вылез и пошел на угол смотреть, как едут пожарные.

Дома тетка уже очухалась и лазала по квартире, как мокрая муха. Шмыгала носом и приговаривала:

- У тебя, Петя, ни на грош совести: запер старушку. Старушечку. - И опять носом шмыгать.

На другой день, пока я ходил в школу, она загнала татарину всю мамину постель - я это знаю от соседского мальчика. А мне сказала, что отдала в детский дом для доброго дела. В мамину память. А сама три раза при мне запиралась в уборной. Я перестал ходить в школу, стал стеречь квартиру. Но тетка, видать, столько напасла этого морфию, что наспринцовывалась целую неделю и потом совсем легла, и видно, что стала помирать. Пришла соседка и говорит: "Ей надо воды согреть и кофию дать, у меня плита горит... Давайте я вам кофейничек поставлю. Тетка у вас умирает, молодой человек, а вы без всякой совести". И взяла кофейник. Только я его и видел. Потом приходила, будто больную сторожить, и не стало после нее последнего сахару. Тогда я не стал ждать. Я брал вещи, таскал их на барахолку. На дворе меня жильцы перехватывали: