Борис Житков: Метель

Летит снег; как в реке, барахтаются мои кобылки. Собака затявкала на мой крик. Баба выглянула - кацавейка на голове. Постояла - и в избу.

Гляжу: мужики идут не торопясь по снегу. Досадно мне стало. Выходит, что я сам не могу. Я толкал что есть мочи сани, нахлестывал лошадей, спешил стронуть до мужиков, но лошади стали. Мужики подошли.

- Стой, не гони, дурак, выпрягать надо.

И старик с ними. Хлибкий старичок. Выпрягли лошадей. Учительшу и Митьку на руках вынесли. Вывернули сами - вчетвером-то эка штука!

- Ночуй, - говорит, - здесь, метет в поле.

- Ладно, - говорю, - учительша пусть как знает, а я еду, некогда мне вожжаться. - И стал запрягать. Руки мерзнут, ремни мерзлые - колодой стоят. - Еду я - и край! - говорю.

А старик:

- Добром тебе говорю - смотри и помни: звал я тебя, не мой грех будет, коли что.

Я сел на козлы.

- Ну, что, - кричу, - едете? - И взял вожжи.

Марья Петровна села. Я тронул и оглянулся. Старик стоял среди дороги и крикнул мне:

- Вернись!

Я еле через ветер услышал. Без охоты лошади тронули. Ой, вернуться!

- А, черт! Пошла! - И ляпнул я кнутом по лошадям. Поскакали. Я оглянулся, и уже не видно ни домов, ни заборов - белой мутью заволокло сзади.

Я скакал напропалую вперед, и вот лошади стали уже мягко ступать, и я увидел, что загрузает нога. Я придержал и с облучка ткнул кнутовищем в снег.

- Что? Что? - всполохнулась Марья Петровна. - Сбились? Этого я и боялась.

- Чего там бояться? Вот она, дорога.

А кнут до половины залез в снег.

- А ну, задремали! - И дернул вожжи. Лошади пошли осторожной рысцой.

И вот вижу я, что валит уж снег с неба, сверху, несет его ветер, кружит, как будто того и ждала метель, чтоб отъехал я от выселков. Вот, как назло, заманила и поймала. И сразу в меня холод вошел: пропали! Поймала и знает, где мы, и заметет, совсем насмерть заметет, и спешит, и воет, и торопится...

- Что? Что? - кричит учительша.

А я уже не отвечаю: чего там что? Не видишь, мол, что? Заманила метель в ловушку. Да я сам же, дурак, скакал прямо сюда. Конец теперь!

И вспомнился старичок, как он на дороге стоял, на ветру его мотало.

- Вернись!

И вдруг Митька взвыл, ревом взвыл, каким-то страшным голосом, не своим:

- Назад, назад! Ой, назад! Не хочу! Не надо! Назад! - И стал червем виться в своих намотках.

Мать его держит; он бьется, вырывается и ревет, ревет, как на кладбище, рвет на себе башлык.

Учительша ему:

- Митя! Митя! Да в самом же деле, да что же это? Митечка!

И кричит мне:

- Поворачивай, поворачивай!

У меня руки ходуном пошли. Я задергал вожжами. Ветер сечет, слезит глаза, забивает снегом. Мне от слез горько и от этого реву Митькиного, а она еще в голос молится. А куда его поворачивать? Всюду одно: снег и снег. Дыбом его подняло и метет и крутит до самого неба.

И вдруг учительша нагнулась ко мне, слышу, в самое ухо кричит:

- Пусти лошадей, пусть они сами вывезут, пусть они сами.

Я бросил вожжи. Лошади шагом пошли.

А учительша причитает:

- Лошадушки! Милые! Милые лошадушки! Да что же это? Господи!

Я отвернулся от ветра, глянул: они с Митькой от снега белые-белые, как из снега вылеплены. Посмотрел - и я такой же. И представилось мне, что занесет нас, заметет, и потом найдут нас троих замерзшими, так и сидим в санях съежившись. И не дай бог я живой останусь - вот оно, заморозил, погубил. И опять старик причудился: "Звал я тебя, не мой грех, коли что". А теперь уж все равно никуда не приехать.

И вдруг я увидел, что наехали мы на колею. Глянул я - от наших саней, от подрезных, колея. И увидел я, что кружат лошади. Да куда они вывезут? Неделю они у нас, ездил батька раз всего в волость за карточками. Я вырвал клок сена, свил жгутом, слез, втоптал в снег. И вот опять наехали мы на колею, и вот он, мой жгут, торчит, и замести не успело; тут мы на месте крутимся. И понял я вдруг, что можно сто верст в этой метели ехать, ехать, и никуда не приедешь, все равно как не стало на свете ничего, только снег да санки наши.

- Ну, что? Ну, что? - спрашивает учительша.

- Кружат, - говорю, - никуда не идут, не знают.

И она заплакала. И вот тут меня ударило: что я наделал! Погубил, погубил, как душегуб. И захотелось слезть и бежать, бежать, пусть я замерзну, пусть заметет с головой, черт со мной совсем!

И вдруг Марья Петровна говорит:

- Ничего, мы тут ночевать будем. Авось как-нибудь. Уж вместе, коли что...

И спокойно так говорит. И вот тут как что в меня вошло. Остановил я лошадей. Слез.

- Полезайте, - говорю, - вы, Марья Петровна, с Митькой вниз. Я вас укрою. Полезайте, дело говорю. - И стал сено разгребать. Как будто и не я стал, все твердо так у меня пошло.