Мария Мартова - Небывалые были

– А то как же! – дед Степан закивал своей седобородой головой. – Я еще мальцом бегал к ней на двор с ребятами. То по леденцу на палочке раздаст каждому, то сказку добрую расскажет, то йодом коленку разбитую смажет. Да, времена нынче не те…

Дед покряхтел, хотел еще что-то добавить, но тут подошла учительница Анна Андреевна.

– Времена-то те же самые, – справедливо заметила она, – а вот люди… Некоторые с годами черствеют, словно хлебная корка, от добра отворачиваются.

И правда, Горевуха сторонилась людской доброты, но никто из ее односельчан не знал и не догадывался о причине такой перемены старухи. Она же тем временем, наполовину ослепшая и оглохшая, стала еще и чрезвычайно мнительной и подозрительной. То сослепу не разглядит, кто к ней в дом пожаловал, то не услышит, кто ее по имени окликнул. А то вдруг пригрезится ей, будто воры к ней в дом ломятся, последний куль сухарей отобрать норовят. А от протянутой милостыни убегала, думая, что у нее самой выпрашивают на подаяние.

– Я и так бедная и несчастная, – причитала с утра до ночи Горевуха, глядя в окно за серыми занавесками. – И в избе у меня не топлено, и в кладовой у меня пусто, и вода в колодце застыла, и никто мне не поможет, и никто обо мне вспомнит. Злые люди, злые.

Так и жила Горевуха наедине со своею тоской. И люди о ней стали и в самом деле понемногу забывать. Да и не до того им было. Помимо забот по хозяйству, прибавилось еще хлопот по случаю зимних праздников. Наступали Святки, а за ними Новый год в Дрозды торопился, а там и Рождество. Тут уж не до печали.

Мужики в лес зачастили, елки попышнее, позеленее ищут, в дом тащат. Бабы стряпню праздничную затевают. Колокол дроздовской церкви радостный звон разносит по домам и дворам и далеко в поля и перелески. Дети большими шумными толпами собираются и с песнями и прибаутками по деревне с мешками, колядуют по случаю великого праздника. Летят песни-колядки по всем улицам, даря радость людям, а ребята получают взамен целые горы подарков. А людям не жалко. Они, веселые и беззаботные, гуляют, празднуют, набивая пузо и ни о чем плохом не думают. Во всех домах горит свет, топятся печи, столы ломятся от угощений, а воздух переполняется детским смехом и самым благодушным настроением.

Только Горевуха сидит одна у окна за пустым столом, мусолит беззубым ртом сухую корку, кислым квасом запивает, и на дорогу смотрит. А там в темноте рождественской ночи видит темные фигуры с большими мешками. «Знать, разбойники рыщут, добро у честных жителей отбираю», – думает старуха и на всякий случай подпирает кочергой старую хлипкую дверь. Теперь-то никто не проникнет в ее жилище, никто не посмеет нарушить ее покой.

Но покоя себе она все равно не находит, думы тяжкие одолевают старуху, мучают ее тревоги и видения. Ходит по избе, словно медведь-шатун, и приговаривает:

– Никто мне указ. Сама все знаю.

А знала она, что глубоко несчастна и что корень всех ее бед – в людском бессердечии.

А раз люди виноваты в ее горе, то пусть и отвечают сполна. Так решила забытая всеми Горевуха. И потому всех односельчан, и малых детей, и взрослых людей, и стариков, и старух, ждала злая участь – оказаться пол властью ее неуемного гнева.

Началась теперь для Горевухи другая жизнь. С самого утра, едва только рассветало, она выходила на крыльцо. При себе всегда имела зонт-клюку и самое мрачное настроение. Оглядевшись подозрительно по сторонам и убедившись, что никто ее не видит, она поднимала вверх голову в потрепанном платке и устремляла свой острый старушечий нос к кривой черной туче, похожей на нее саму и не сходившей с неба ни на один миг. Потом скомканным беззубым ртом начинала тихое злобное бормотанье, переходившее в громкий надрывный шепот:

Голос старухи, долетая до грозной тучи, будил в ней недовольство стихии, и она рассыпала по земле огромные сугробы, поглощавшие друг друга, как волны в океане.

Но Горевухе этого было мало. Тогда она, опираясь на клюку, шла хромой походкой через глубокие снежные заносы до самой мельницы и зловещими уговорами заставляла мельничные крылья вращаться в бешеном темпе.

шептала она с горячим злорадством.

И, покорный воле раздраженной старухи, разгулявшийся до предела ветер готов был снести все нестойкое и шаткое в деревне: соломенные крыши домов, перекошенные заборы, собачьи будки, журавлиные жерди на колодцах и, не насытившись малыми жертвами, желал смести с лица земли и всю деревню вместе со старухой и ее зонтом. Но та упрямо держалась на ногах и только подливала масла в огонь, жадно размахивая своим платком, словно крыльями.