Юрий Коринец: В белую ночь у костра

Я увидел, как тёмным золотом осветилось её курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона…

— Птица Сирин! — закричал я. — Птица Сирин!

Я вскочил с места… И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костёр, — остров горел! — ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять всё потухло — остались чёрные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белёсый камень, похожий на потухшую головёшку…

Мы пришли с дядей на берег моря — проститься с полуночным солнцем. Потому что назавтра мы уезжали. В Москву. У дяди уже были в кармане билеты.

В доме Порфирия давно спали. Да и всё вокруг спало. Даже громкоговоритель на станции. И Чанг спал возле наших ног, возле камня, на котором мы сидели.

Спали ветры — и Веток, и Полуношник, и Полудник, — спали камни и песок под ними, и избы на песке спали, блестя глазами на Белое море, и море спало, и белыми челноками спали на воде чайки.

Приплюснутое овальное солнце лежало на море, как лебедь, спрятавший под крыло свою голову: розовый лебедь, заснувший на волнах!

Была глубокая белая ночь.

— Скоро солнце совсем уйдёт, на всю зиму, — сказал дядя. — Видишь — оно уже краем заходит за горизонт…

— Неохота с ним расставаться, — сказал я. — Хотя и в Москву хочется. Что-то там мама сейчас делает…

— Письмо у неё грустное, — сказал дядя. — Она пишет, что у меня какие-то сложности…

— У тебя? Какие?

— На работе. И вообще.

— Наверное, тебя опять куда-нибудь пошлют, — сказал я. — Воевать. Или строить.

— И вся-то наша жизнь есть борьба! — улыбнулся дядя.

— С врагами?

— И с врагами, и с самим собой, и с обстоятельствами…

— Послать бы их к чёрту, все эти обстоятельства! — сказал я. — И привезти сюда маму! Вот было бы здорово!

— Тебе здесь очень понравилось? — спросил дядя.

— Ещё бы! — сказал я.

— Скажи мне: что ты вынес вчера? — спросил дядя. — Из этой поездки на остров?

— Вчера? Я?

— Да, именно ты! — повторил дядя, глядя на меня серьёзно.

— Я вынес целый мешок трески! И зубатки! — сказал я гордо. — Правда, меньший, чем Пантелей Романович… Зато я ещё нёс весло! А Митя ничего не нёс — когда мы шли домой, он спал на ходу…

— Сам ты мешок трески! — рассмеялся дядя. — Я тебя спрашиваю в высшем смысле! Что ты вынес для себя в высшем смысле, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я, покраснев.

— Ну, что же ты вынес?

— Птицу Сирин! — сказал я. — Я обязательно нарисую её, как только приеду в Москву. Но скажи — откуда она там берётся?

— О, это тайна! — воскликнул дядя. — Хотя всё открывается просто…

— Наверное, закат… Но почему она поёт?

— И закат, и камни, и ветер, — сказал дядя. — И ещё кое-что!

— Что?

— Этвас! — улыбнулся дядя.

— Ну дядя же!

— Это не моя тайна, — сказал дядя. — Спроси у автора. Или додумайся сам… Но дело не в этом! Что ты вынес ещё? Ибо не это главное!

— А что главное?

— Подумай, — сказал дядя, закуривая. — Я могу тебе подсказать: что ты вынес изо всей нашей поездки? Что самое поразительное?

Я задумался. Мысленно перебрал я в памяти всю нашу поездку. Все наши приключения: и дядины единоборства с сёмгой, и мои — с форелями, и как Порфирий спускался на бревне, и как мы поднимались на сопку, и наше крушение на плоту…

— Наверное, наши приключения, — сказал я робко. — Когда медведь отдавал тебе честь…

— Люди! — перебил меня дядя. — Вот что главное! Прекрасные люди, с которыми я тебя познакомил.