Юрий Коринец: В белую ночь у костра

— Давай играть в крушение! — сказал Митя. — Это наш корабль, и мы плывём по морю зимой из Норвегии. С пассажирами. И терпим крушение… все погибаем? Давай?

— Давай, — согласился я.

— Чур, я кёптеном! — крикнул Митя, вскочив с места, — А ты боцманман!

— Почему боцманман, а не боцман?

— Веселей дак. Так папа говорит. Он всегда так говорит…

— Есть! — сказал я. — А что мне делать?

— Ты успокаивай пассажиров… Как будто всё хорошо, чтобы они не убивались, что попадут в Гусиную землю.

— В какую Гусиную землю?

— В землю мёртвых. Туда все попадают, кого море возьмёт.

— Идёт! — сказал я.

— Так держать! — закричал вдруг Митя и побежал на нос корабля.

— Есть так держать! — сказал я.

— Ветер Всток! — заорал Митя. — Пошто пассажиры колготят дак?

— Есть Всток! — крикнул я. — Сейчас я их успокою!

— Скажите им, что через час все будут на земле! Пусть не убиваются!

— Есть сказать, что через час они будут на земле!

— На Гусиной, боцманман, на Гусиной! — свирепо захохотал Митя. — Ха, ха, ха! Хэ, хэ, хэ! Успокойте их!

Я тоже дико захохотал, а потом закричал:

— Товарищи пассажиры! Прекратите панику и волнения! Всё идёт отлично! Через час вы будете на земле! Мои дорогие!

— Спасибо, боцманман! — проникновенно сказал Митя. — Как наша пробоина? — спросил он тихо.

— Матросы черпают воду, — сказал я шёпотом. — Но дело плохо!

— Повторите! — заорал Митя. — Я вас не слышу! Ветер! И взводни гудят!

— Матросы черпают воду! — заорал я что было сил. — Всё отлично! Шлюпки разбиты! Идём ко дну!

— Свистать всех наверх! — заорал Митя.

— Есть свистать всех наверх! — Я вложил в рот два пальца и свистнул.

— «Прощайте, товарищи! Все по местам!» — громко запел Митя, стоя на носу с откинутой назад головой.

— «После-едний пара-ад наступа-ает!..» — подхватил я.

— Э-ге-ге-ге-ей! — услышали мы вдруг.

Мы обернулись и увидели дядю. Он быстро шёл к нам, почти бежал, с высокого гладня — горы над морем.

Мы соскочили с карбаса и побежали навстречу. Дядя был чем-то взволнован, это я понял ещё на расстоянии. Он спешил, увязая ногами в песке и широко размахивая руками.

Когда я подбежал к дяде, он остановился, глядя на меня сверху вниз, и спросил, прищурив глаза и переводя дыхание:

— Доннерветтер! Что ты там натворил?

— Где?

— Не знаю где! Тебя Пантелей Романович вызывает!

Я увидел, как сразу побледнел Митя, уставившись на меня со страхом. Мне стало нехорошо, кровь прихлынула к сердцу, и оно горячо застучало.

— Я ничего не натворил! — крикнул я.

Я действительно ничего не натворил. Но мало ли что бывает.

— Не знаю! — сказал дядя мрачно. — Пантелей Романович сказал, чтобы тебя немедленно привели к нему…

Мы пошли вверх по склону…

Пантелей Романович ждал нас на крыльце избы. Под окнами на лавочке сидели Порфирий и его жена. Лица у них были серьёзные.

— Вот он, разбойник! — сказал дядя Пантелею Романовичу.

Дядя отошёл в сторону моря. Митя замер с открытым ртом, глядя то на меня, то на дедушку.

Пантелей Романович стоял на крыльце, длинный и худой, его белые волосы, тронутые желтизной, и длинная белая борода ярко освещались солнцем на тёмном фоне раскрытой двери. На старике была синяя в белый горошек рубаха и чёрные штаны, заправленные в тюленьи бахилы — высокие, до колен, сапоги.

Голубые глаза смотрели строго и весело.

— Дай-ка руку дак! — сказал он высоким голосом. — Пойдём в избу.

Мы вошли в полутёмные длинные сени, прошли в самый конец и полезли вверх по крутой лесенке, на второй этаж. Левой рукой старик придерживался за перила, а правой крепко, как клещами, держал меня за руку.

На втором этаже избы тоже был длинный коридор, ограниченный с одной стороны стеной с тремя дверями, а с другой стороны тянулись деревянные перила, за которыми зияла глубокая прохладная темь повети, пахнущая сеном, дёгтем и рыбой; там смутно выделялись в темноте, разбавленной светом крохотного окошка, почки трав, подвешенные к балкам на потолке, и стояли какие-то бочки, бутылки и банки на полу и на полках вдоль стен. Глубина пересекалась занавесями из тёмно-серебристых сетей.

На полу коридора тоже лежали сети, издавая приглушённый запах моря. Под сетями тихо скрипели половицы.

Мы прошли мимо нашей с дядей спальни и остановились перед комнатой Пантелея Романовича. Открыв дверь, он подтолкнул меня в спину. Я переступил порог.

Это была большая комната, вернее, не комната, а целый музей!

Она сразу ослепила меня яркостью красок, сверкавших в рассеянном свете окна, выходившего на север. В комнате пахло клеем, и деревом, и масляными красками. Напротив двери, перед окном, стоял стол, справа от окна — верстак, заваленный деревянными брусками и стружками, в тёмном углу над верстаком мерцали иконы, налево от окна стояла зелёная железная кровать, застеленная разноцветным лоскутным одеялом, ещё была табуретка перед столом и кресло в углу за кроватью, и за креслом — зеркало, больше мебели не было. Но зато везде висели картины и стояли игрушки: на полу и на полках вдоль стен, и на столе, и на верстаке, и под кроватью, и под столом, и ещё игрушки были свалены в кучу на полу возле двери и насыпаны в деревянные ящики, и сами игрушки были все деревянные, раскрашенные и нераскрашенные, потемневшие от старости и совсем беленькие, из свежего дерева, величиной с бутылку и совсем маленькие, с напёрсток, лежащие, и стоящие, и сидящие, и прыгающие на месте.