Варлаам Рыжаков - О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

– Ну и башка!

Ползли слухи, что Гринька своротил головой целую баню. Гринька ходил зазнаистым гусаком. Даже на меня, на своего лучшего друга, смотрел этак свысока.

Во время большой перемены он отирался в уборной, где в зимнее время собиралось всё избранное общество курильщиков. Теснота была в уборной – не пролезть, дымище – хоть ножом режь.

Гринька вертелся у десятиклассников на глазах, хотел услышать от них похвалу, но его почему-то подняли на смех. А один из парней притянул Гриньку к себе и, разворошив волосы на его голове, постукал по ней указательным пальцем.

– Чегой-то ты? – обиделся Гринька.

Но парень равнодушно отвернулся и заявил соседу:

– Я думал, у него чурбан вместо головы.

Гринька рванулся от парня, протиснулся ко мне и нарочно громко, как бы в отместку всем курильщикам, проговорил:

– Пойдём, Сань, отсюда. У меня голова трещит от этого дымища.

Из школы мы шли не спеша. В портфелях у нас покоилось по жирному «гусю», и торопиться нам было как-то не с руки. К тому же и погода была не в пример отметкам в наших дневниках – отличная.

На кустах рябиновыми гроздьями горели снегири. В прозрачном воздухе искрилась морозная пыль. Снег под ногами хрустел, словно сочные кочаны капусты.

Гринька яростно раскручивал впереди себя свой старенький портфель. Он, такой-то верзила, изображал из себя не то самолёт, не то ветряную мельницу. Ручка у портфеля не выдержала нагрузки, и портфель улетел далеко в сторону.

Из-под куста выпрыгнул на поляну и остановился здоровенный русак. Повертел головой, помахал нам длинными ушами-ножницами, скакнул на бугор и скрылся. Мы не успели и рты раскрыть от удивления. Заулюлюкали и засвистели уже потом, когда русака и след простыл. И вот тут-то Гриньку и осенило. Его с шишкой часто осеняло.

– Эх, ружьё бы! – вскрикнул он и вцепился в рукав моего пальто. – Сань, давай сделаем ружьё, а?

– Настоящее?

– Да нет. Поджигное.

– И за зайцами, да?

– Ага. На колхозном огороде они знаешь какие! А сколько их… Я однажды чуть палкой не убил одного. Поболе этого. А из ружья…

Гринька зажмурился.

И вдруг:

– Бух-бах, бух-бах, бух-бах!

И пошёл, и пошёл палить.

Вечером мы смастерили самопал.

Гринька ликовал. Он вешал самопал то на плечо, то на шею, то по-солдатски ставил его к ноге, то вскидывал и целился; наконец поставил в угол сарая и задумался.

– Ножи надо.

– А может, так?

– Не, Сань, без ножей нельзя. Вдруг волк или медведь. Ранишь – придётся врукопашную схватиться.

– Верно, – вздохнул я.

Ножи сделали из старых брошенных кос. Не ножи, а сабли. Только загнуты в обратную сторону. Рукоятки обмотали тряпками.

В воскресенье утром привязали тесаки к поясам и…

Нет, надо было поймать собаку. Что это за охота без собаки! Ни один уважающий себя охотник не выйдет на промысел без верного друга.

Для нас таким другом был Тарзан.

Он бегал ничейным – общеколхозным, и жизнь у него складывалась по-настоящему собачья. Квартировал он где придётся, кормился отбросами на помойках да тем, что дадут мальчишки. А мальчишки народ не ахти сознательный. Иногда и покормят, а иной раз такого пинка дадут…

Тарзана мы нашли у мусорной ямы за домом председателя колхоза. Здесь была его лучшая кухня.

– Тарзан, ко мне, – позвал Гринька.

Пёс настороженно повернул голову и скакнул в сторону.

Гринька вынул из-за пазухи припасённый на охоту ломоть хлеба.

Тарзан вмиг сменил своё недоверие на горячую преданность. В два прыжка он очутился возле наших ног, завилял хвостом, запрыгал и даже унизительно поползал на брюхе.

Пока он так заверял нас в своей искренней дружбе, я посадил его на верёвку.

Горбушку Гринька снова спрятал за пазуху.

Тарзан жадно облизнулся.

– Нет, друг. Поймай сначала зайца.

Пёс, ободрённый его словами, начал вести себя совсем легкомысленно. Нам это стало неприятно. Да и кому хочешь не понравится. Представьте себе: мы идём вдоль деревни, идём почти что с настоящим ружьём, идём не куда-нибудь, а на охоту. И собака должна чувствовать это и держаться степенно, озабоченно. А он, бестолочь, только мешал нам идти, скакал перед нами на задних лапах и всё лез к Гриньке целоваться.

За деревней Тарзан одумался. Он, видимо, понял, что рассчитывать на спрятанную горбушку не приходится, и загрустил. Начал печально оглядываться, отставать.