Исаак Радовский - У самого синего моря

Но вдруг зажигательная бомба угодила в вагон со снарядами. Вагон загорелся, и снаряды стали взрываться.

Тогда часовой крикнул нам, чтобы мы бежали скорее подальше от поезда, потому что сейчас взорвется весь эшелон. Сам он не уходил с поста и продолжал стрелять по самолетам.

Люди выскочили из вагонов и побежали в поле. Тяжелые спелые колосья ржи хлестали нас по лицу.

Мы бежали рядом — я и Лена. За нами бежали наши мамы.

А вокруг свистели и тюкались о землю пули.

Над нами коршунами вились самолеты с фашистскими знаками на крыльях и расстреливали из пулеметов бегущих людей.

Вдруг я увидал прямо над своей головой большой фашистский знак. Словно огромный черный паук, закрыл он собою почти все небо.

Я испугался и оглянулся на маму. В ту же секунду над нами раздался пронзительный свист.

Больше я ничего не помню, потому что упал и потерял сознание.

Когда я очнулся, возле меня сидела лишь испуганная, заплаканная Лена.

В том месте, по которому только что бежали наши мамы, зияла огромная черная яма.

Долго потом ползали мы с Леной по яме — искали. Лена плакала и все звала:

— Мамочка, мама, где же ты, моя мамочка?..

Я нашел кусочек пестрой косынки, которую носила ее мама. А от моей мамы не осталось даже этого…

Мишка всхлипнул и всем телом прижался ко мне.

— А дальше что? — прошептал он.

— А дальше… Мы и не заметили, как наступила ночь. Просидели всю ночь во ржи, а утром пошли на станцию. Пришли — а там ничего уже нет. Поезд наш и эшелон со снарядами сгорели… Людей погибло много.

— А тот красноармеец?..

— Погиб тоже… Ведь он стоял на посту и вместе с другими красноармейцами до конца защищал свой эшелон.

Мишка помолчал немного, задумчиво посмотрел на огонь вечной славы — и взволнованно потребовал:

— Ну рассказывай же, папка… Что было потом?

— Потом Советская Армия разгромила фашистов и прогнала их с нашей земли. И во многих городах загорелся огонь вечной славы. Смотрят на него люди и вспоминают тех, кто погиб смертью храбрых, защищая нашу Родину, нашу свободу, наших детей… И еще, Мишук, для того горит этот огонь, чтобы никогда больше не было на нашей земле никаких войн.

Всю дорогу домой Мишка молчал.

И только когда укладывался спать, подозвал меня, внимательно посмотрел в глаза и сказал серьезно:

— Знаешь что, папка? Давай лучше поедем к маме не послезавтра, а завтра.

Я и сам крепко соскучился о Лене и сразу согласился.

Поезд отправляется вечером, и с утра мы с Мишкой в последний раз пришли к морю.

Я сижу на большом камне-валуне, а Мишка бегает по берегу и собирается в дорогу. Он разыскивает ракушки, цветные камешки и складывает их в мою походную сумку.

Вокруг — тишина. У моих ног лениво вздыхают прозрачные теплые волны. Где-то вдали плещутся на легком ветерке алые флаги кораблей. Они как-то неожиданно — почти сказочно — то появляются, то исчезают за синей кромкой горизонта.

Я думаю о бедовой рыжей Томке с зелеными глазами, о спокойной неповоротливой Рите, о Павлике, о своем Мишке. Какими они вырастут? Все ли станут настоящими людьми?

Я до того задумался, что не заметил, как мой Мишук наполнил сумку всякой всячиной.

— Что же ты, дружок? Весь берег с собой забрать хочешь?

Мишка испуганно посмотрел на меня и удрученно спросил:

— А что, папка, высыпать будешь, да?

В глазах его было столько неподдельной тревоги и в то же время надежды, что я не решился его огорчить и сказал:

— Нет, Мишук, ты не беспокойся. Высыпать я ничего не буду.

Мишка очень обрадовался и — пока я не передумал — поспешил застегнуть на сумке ремешки.

Взвалил я ее себе на плечи, и, довольные друг другом, зашагали мы к дому.

Первым делом позвали Полину, Риту, Павлика и Томку — устроили прощальный банкет.

За столом было весело и шумно. Полина вскипятила чай, и мы пили его с печеньем, конфетами и пряниками, которые прислала нам Лена.

Потом стали мы с Мишкой укладывать чемодан. Кипарисовую шишку уложили, морские камешки, лепестки магнолии.

И хотя от засушенной стрекозы остались одни крылышки, Мишка все равно аккуратно спрятал их в жестяную коробку.